Не знаю, много ли нынешней молодежи знает про то, что такое настоящий голод, когда с аппетитом начинаешь присматриваться ко всему, что можно перемолоть зубами. Когда-то на сетке координат совпали моё детство, глухая деревушка и начало 90-х, а на получившемся графике только одно слово — голод. Растущему организму ведь не объяснишь, что кризис, политика, развал… Мяса. Картошки. Хлеба.
Тощий огород на полутаёжной земле давал урожай, над которым посмеялись бы южные регионы, но всё же давал. До весны, конечно, не хватало, а то и вовсе заканчивалось посреди зимы — помимо наших с бабушкой и дедушкой голодных ртов были ещё и куры, овцы, козы, которые не могли терпеть, стиснув зубы. Под конец зимы варили гнилую картошку что себе, что животным: мутная бурая жижа с неприятным запахом, а всё же пища.
В магазин надо было добираться километров за 5. Отмахать их летом — дело нехитрое, а вот зимой по снегу в полчеловеческого роста — очень даже нелегко. Но надо. Как-то однажды наши припасы зимой закончились, дороги завалило снегом на несколько метров, так что родственники из города не могли добраться и привезти хлеба или крупы. Выбраться из деревни страшно по такой метели, волки озверели от голода и холода и набрасывались на людей, как в Средневековье. А у нас ведь почти тайга, леса к домам близко. Но нечего делать, неделя снежных заносов, вторая, стало невмоготу: ни горсточки муки, ни крупы, ни, тем более, сухаря. Мне было годика четыре, может, даже немного меньше. Бабушка обвязала меня тулупами и свитерами, превратив в маленький утеплённый шар, погрузила на санки — ведь не оставишь с почти не ходящим дедушкой такую шуструю мелкоту — и мы поползли в магазин в соседнюю деревню.
Где-то на полдороге начался настоящий буран. Я по такому глубокому снегу идти не могла вообще, проваливалась по плечи, так что бабушке пришлось тащить меня по пояс в снегу и бороться с ветром, который в буквальном смысле слова хлестал. Хлестал по щекам, словно пощечины давал. Путь в 5 километров растянулся на несколько часов, и всё же мы дошли.
А магазин оказался закрыт и оцеплен. Какие-то лихие оголодавшие парни ночью забрались в него и вынесли всё подчистую. Даже лампочку в 30 ватт, которая своим освещением превращала помещение глухого магазинчика в таинственный склеп, и ту вывернули и унесли. Двери выбиты, по тёмному полу клубятся снежные потоки, а кое-где уже намело небольшие сугробы. Продавщица Алевтина Георгиевна только плечами пожимает, не в первый раз уже.
И мы пошли обратно через этот буран, несолоно хлебавши. Намело уже и бабушке по плечи, она у меня крохотного роста, но упрямая, как три тысячи чертей. Дотащила меня в целости и сохранности, вынула из тёплого кокона и только вздохнула. Я сморщила нос, чтобы заплакать, а она сунула мне под нос ярко-алую конфетку в виде землянички. Может, кто-то помнит такие: обёртка в виде ягоды, красный плодик, а там, где конфетка перекручивается фантиком — зелёная ботва. Это бабушкина была конфетка, она у меня сластёна, я такие и не пробовала никогда, так что вытаращила глаза на диво дивное — земляничину среди зимы — сунула её в рот вместе с обёрткой и забыла про слёзы.
Овец и коз в этот год не было, кур поели ещё в начале зимы, потому что кормить нечем. Картошки не осталось даже гнилой, ходили просить у соседей очистки, но и их через неделю не давали, потому что зимовали в нашей деревне только три дома голодных стариков. Чтобы унять моё хныканье от голода, бабушка разваривала кусочки кожаной сумки, а потом давала мне, как жвачку. Вкуса не было, глотать и кусать — никак, но хотя бы рот жевал и обманывал голову, что вроде как ест.
Через две с половиной недели метели прекратились, и к нам с боем, пешком добрались родители с мешками запасов, которые сами чёрт знает где смогли добыть. К тому времени я уже разучилась есть по-нормальному, поэтому кашу в меня впихивали силой, втроём. Зато на вторые сутки начался настоящий дикий жор, когда я впивалась во всё, что казалось мне съедобным, так что продукты пришлось спрятать повыше и подальше.
Летом было гораздо легче. За огородом бабушка следила зорко, поэтому урвать лишнюю земляничину или яблочко было невозможно. Зато в нашей полузаброшенной деревне были дачники, которые за садами ухаживали редко и неохотно, но что-то всё же умудрялось вырасти даже у них. Мы, деревенская мелочь, сбивались в стайки и проводили небольшие налёты на чужие делянки. Нечестно, скажете вы? Всё по-честному, с одной стороны мамонт, с другой — первобытный человек с дубиной. Нас ловили и секли, по крайней мере, меня. Секла бабушка всегда честно и трудолюбиво: ремнём, крапивой, а дважды — за особые провинности — и по старинке розгами. То ещё удовольствие, честно вам скажу. Зато сразу учит: если напроказил, то скрывай свои дела как можно тщательнее! Не попадись! Мысль о том, чтобы не проказить вообще, не вбивалась даже розгами.
Ещё летом приезжала хлебовозка. Синий грузовичок, полный ещё горячего хлеба, который на огромных поддонах развозили по деревням. Покупали задорого, но какая вкуснота… Бабушка свежего хлеба есть не позволяла — кто же тогда будет доедать старый, засохший? Свежий хлеб приходилось воровать. Дело это было нелёгкое, на которое ходили по несколько человек. Один-двое отвлекают продавца и шофёра, ещё один — подныривает под низ грузовика, по-пластунски проползает по пыли, улучает момент и… Резко выпрыгивает рядом с поддоном, когда его вытягивают, хватает столько батонов, сколько в руки уместится — и тут уже бежать всей толпой. Хоронились где-нибудь в кустах за банями и жадно ели тёплый хлеб, давясь хрусткой корочкой и вязкой сердцевиной. Сейчас такого вкусного хлеба и не найти, а там ещё и лучшая приправа действовала — голод.
Конечно, за воровство хлеба тоже секли в обязательном порядке, но это была разумная цена за целый батон счастья. Что характерно, секли не за само воровство, а за то, что «с родными не поделился».
К середине 90-х стало проще. Дороги стали лучше, и родные из города могли привозить продукты чаще, чем раз в месяц-два. Деревенский магазин обложили решётками, грабить его, конечно, не перестали, но уносили уже не всё. Появились передвижные автолавки наподобие хлебовозки, из которых продавали наиболее нужные продукты за бешеные цены и всякую мелочь. Но…
Сейчас мне четверть века, но я так до сих пор и не могу наесться досыта после тех ужасных детских лет. Все мои знакомые однолетки выросли в городе, и они только смеются, когда я им пытаюсь объяснить, в чём дело. Не расскажешь, не покажешь на пальцах, что ты в течение нескольких лет был голоден всегда, постоянно, без перерыва, так что голод-не-тётка пророс до самого нутра и до сих пор там гнездится даже при нынешнем продуктовом изобилии. Малознакомые люди с ужасом наблюдают, как я поглощаю порции, годные для рациона взрослого работяги-мужика, а потом отчаянно умерщвляю плоть упражнениями, чтобы не поправиться от такого обилия калорий. А мне так проще, потому что от одного слова «диета» перед моими глазами встаёт та последняя конфетка-земляничина, после которой наступило чёрное до рези в глазах голодное время.
Тощий огород на полутаёжной земле давал урожай, над которым посмеялись бы южные регионы, но всё же давал. До весны, конечно, не хватало, а то и вовсе заканчивалось посреди зимы — помимо наших с бабушкой и дедушкой голодных ртов были ещё и куры, овцы, козы, которые не могли терпеть, стиснув зубы. Под конец зимы варили гнилую картошку что себе, что животным: мутная бурая жижа с неприятным запахом, а всё же пища.
В магазин надо было добираться километров за 5. Отмахать их летом — дело нехитрое, а вот зимой по снегу в полчеловеческого роста — очень даже нелегко. Но надо. Как-то однажды наши припасы зимой закончились, дороги завалило снегом на несколько метров, так что родственники из города не могли добраться и привезти хлеба или крупы. Выбраться из деревни страшно по такой метели, волки озверели от голода и холода и набрасывались на людей, как в Средневековье. А у нас ведь почти тайга, леса к домам близко. Но нечего делать, неделя снежных заносов, вторая, стало невмоготу: ни горсточки муки, ни крупы, ни, тем более, сухаря. Мне было годика четыре, может, даже немного меньше. Бабушка обвязала меня тулупами и свитерами, превратив в маленький утеплённый шар, погрузила на санки — ведь не оставишь с почти не ходящим дедушкой такую шуструю мелкоту — и мы поползли в магазин в соседнюю деревню.
Где-то на полдороге начался настоящий буран. Я по такому глубокому снегу идти не могла вообще, проваливалась по плечи, так что бабушке пришлось тащить меня по пояс в снегу и бороться с ветром, который в буквальном смысле слова хлестал. Хлестал по щекам, словно пощечины давал. Путь в 5 километров растянулся на несколько часов, и всё же мы дошли.
А магазин оказался закрыт и оцеплен. Какие-то лихие оголодавшие парни ночью забрались в него и вынесли всё подчистую. Даже лампочку в 30 ватт, которая своим освещением превращала помещение глухого магазинчика в таинственный склеп, и ту вывернули и унесли. Двери выбиты, по тёмному полу клубятся снежные потоки, а кое-где уже намело небольшие сугробы. Продавщица Алевтина Георгиевна только плечами пожимает, не в первый раз уже.
И мы пошли обратно через этот буран, несолоно хлебавши. Намело уже и бабушке по плечи, она у меня крохотного роста, но упрямая, как три тысячи чертей. Дотащила меня в целости и сохранности, вынула из тёплого кокона и только вздохнула. Я сморщила нос, чтобы заплакать, а она сунула мне под нос ярко-алую конфетку в виде землянички. Может, кто-то помнит такие: обёртка в виде ягоды, красный плодик, а там, где конфетка перекручивается фантиком — зелёная ботва. Это бабушкина была конфетка, она у меня сластёна, я такие и не пробовала никогда, так что вытаращила глаза на диво дивное — земляничину среди зимы — сунула её в рот вместе с обёрткой и забыла про слёзы.
Овец и коз в этот год не было, кур поели ещё в начале зимы, потому что кормить нечем. Картошки не осталось даже гнилой, ходили просить у соседей очистки, но и их через неделю не давали, потому что зимовали в нашей деревне только три дома голодных стариков. Чтобы унять моё хныканье от голода, бабушка разваривала кусочки кожаной сумки, а потом давала мне, как жвачку. Вкуса не было, глотать и кусать — никак, но хотя бы рот жевал и обманывал голову, что вроде как ест.
Через две с половиной недели метели прекратились, и к нам с боем, пешком добрались родители с мешками запасов, которые сами чёрт знает где смогли добыть. К тому времени я уже разучилась есть по-нормальному, поэтому кашу в меня впихивали силой, втроём. Зато на вторые сутки начался настоящий дикий жор, когда я впивалась во всё, что казалось мне съедобным, так что продукты пришлось спрятать повыше и подальше.
Летом было гораздо легче. За огородом бабушка следила зорко, поэтому урвать лишнюю земляничину или яблочко было невозможно. Зато в нашей полузаброшенной деревне были дачники, которые за садами ухаживали редко и неохотно, но что-то всё же умудрялось вырасти даже у них. Мы, деревенская мелочь, сбивались в стайки и проводили небольшие налёты на чужие делянки. Нечестно, скажете вы? Всё по-честному, с одной стороны мамонт, с другой — первобытный человек с дубиной. Нас ловили и секли, по крайней мере, меня. Секла бабушка всегда честно и трудолюбиво: ремнём, крапивой, а дважды — за особые провинности — и по старинке розгами. То ещё удовольствие, честно вам скажу. Зато сразу учит: если напроказил, то скрывай свои дела как можно тщательнее! Не попадись! Мысль о том, чтобы не проказить вообще, не вбивалась даже розгами.
Ещё летом приезжала хлебовозка. Синий грузовичок, полный ещё горячего хлеба, который на огромных поддонах развозили по деревням. Покупали задорого, но какая вкуснота… Бабушка свежего хлеба есть не позволяла — кто же тогда будет доедать старый, засохший? Свежий хлеб приходилось воровать. Дело это было нелёгкое, на которое ходили по несколько человек. Один-двое отвлекают продавца и шофёра, ещё один — подныривает под низ грузовика, по-пластунски проползает по пыли, улучает момент и… Резко выпрыгивает рядом с поддоном, когда его вытягивают, хватает столько батонов, сколько в руки уместится — и тут уже бежать всей толпой. Хоронились где-нибудь в кустах за банями и жадно ели тёплый хлеб, давясь хрусткой корочкой и вязкой сердцевиной. Сейчас такого вкусного хлеба и не найти, а там ещё и лучшая приправа действовала — голод.
Конечно, за воровство хлеба тоже секли в обязательном порядке, но это была разумная цена за целый батон счастья. Что характерно, секли не за само воровство, а за то, что «с родными не поделился».
К середине 90-х стало проще. Дороги стали лучше, и родные из города могли привозить продукты чаще, чем раз в месяц-два. Деревенский магазин обложили решётками, грабить его, конечно, не перестали, но уносили уже не всё. Появились передвижные автолавки наподобие хлебовозки, из которых продавали наиболее нужные продукты за бешеные цены и всякую мелочь. Но…
Сейчас мне четверть века, но я так до сих пор и не могу наесться досыта после тех ужасных детских лет. Все мои знакомые однолетки выросли в городе, и они только смеются, когда я им пытаюсь объяснить, в чём дело. Не расскажешь, не покажешь на пальцах, что ты в течение нескольких лет был голоден всегда, постоянно, без перерыва, так что голод-не-тётка пророс до самого нутра и до сих пор там гнездится даже при нынешнем продуктовом изобилии. Малознакомые люди с ужасом наблюдают, как я поглощаю порции, годные для рациона взрослого работяги-мужика, а потом отчаянно умерщвляю плоть упражнениями, чтобы не поправиться от такого обилия калорий. А мне так проще, потому что от одного слова «диета» перед моими глазами встаёт та последняя конфетка-земляничина, после которой наступило чёрное до рези в глазах голодное время.
Комментариев нет:
Отправить комментарий