Лесная тишина нисколько не похожа на городскую. Где-то в вершинах сосен бродит ветер, с озера доносится плеск, далеко на болотах кричат гуси. А у костра — спокойно и уютно. Трещат угольки, огонь бросает на лица красноватые отблески, по поляне пляшут тени, в котелке весело побулькивает кипяток. Нас пятеро. Старые друзья, в кои-то веки собравшиеся вместе. Из тех, с кем хорошо просто помолчать рядом.
Мы и молчали. До тех пор, пока Валентин — самый старший из нас, солидный, начинающий седеть у висков «настоящий полковник» — не сказал, немного приподняв, по обыкновению, правую бровь:
- Ребята, мы все тут не в первый раз. Хорошее место. Не знаю, как кому, а мне есть, что о здешних местах вспомнить. Я тут как-то даже с лешаком на брудершафт пил.
- Да ну, Вальк! — со смешком возразила Марта, когда-то краса и гордость нашей аэрологической лаборатории, а сейчас успешная бизнесвумен. Ещё бы. С такой нордически-сияющей внешностью и столь же светлыми мозгами, разориться, если и возможно, то очень трудно. — Любишь ты, солнце моё, заливать… Как только тебя столько лет терпит суровое военное начальство?
- Очень легко: я им доклады отправляю. А байки коплю к отпуску. Чтобы тебя порадовать.
- Что ж тогда ничего такого никогда не рассказывал?
- А стесняюсь. Веришь? — лицо полковника абсолютно серьёзно, только глаза блеснули… или показалось?
- Нет, нет! — наперебой закричали все. — Не верим! Скрывал, как обычно, всё самое-самое! Сейчас давай, начинай!
Семён — поджарый и взлохмаченный, до сих пор похожий на того студента-вечерника, который в двадцать лет собрал на радость отделу бумагорезку, работающую на одной хомячковой силе по имени Буська — кричал громче всех. Глаза и щёки его горели, ноздри длинного носа трепетали, чёрные кудри разметались по плечам — прямо аллегорическая фигура «энтузиазм». Не зря ему когда-то дали прозвище «Тысячеборец». Что очень нравилось всем младшим и старшим научным сотрудницам. Ибо отражало суть.
Мы с Петром, надо признать, не меньше прочих шумели, нам тоже хотелось послушать что-нибудь интересное.
Но Валя — это Валя. Его и вооружённые до зубов вражины никогда взять не могли, не то, что родная компания голыми руками! Он чуть помолчал, принахмурившись и глядя на языки пламени. Потом обвёл нас испытующим взглядом оливковых, в цвет камуфляжа, глаз и веско, нараспев, изрёк:
- Один в поле не воин, любезные мои. До рассвета-то далече, этак никакой командирский голос не выдержит. Я ж с чего начал? Мы здешние дебри насквозь прошли, и вместе, и по отдельности. Ну, вместе — так и вместе. А вот когда нет, так думаю, найдётся, что порассказать! Или только я такой счастливый? Так-таки ничего не происходило? Сел-поел-уснул-проснулся? Сроду не поверю.
- Правильно, вообще-то! — не выдержала я. По жизни самая нетерпеливая, вечно из меня слова сами выскакивают. Как зубы ни сжимай. И раскаиваться потом бесполезно, слово не воробей, вылетело — поймали. Как сейчас, к примеру.
- Ну что ж, Рыжик, начинай тогда, — великодушно разрешил Валентин сверхласковым тоном.
Я в надежде посмотрела на Петю. Но он только ободряюще улыбнулся, и достал из кармана трубку. Ничего нельзя было сделать! Оставалось чуть-чуть покашлять, посмотреть на освещённые последними лучами заката макушки сосен, потом на свои руки, затем с укором взглянуть в глаза хитрому полковнику, и приступить к рассказу.
- Помните, ребята, как все в нитку вытягивались в начале перестройки? У нас с Петькой тогда уже двое ребятишек было, мал-мала меньше… кушать, что характерно, каждый день просили. А ещё старики наши бедовали, и мои, и его — пенсий по полгода не видели! Да что я вам рассказываю, тогда все выкручивались, кто как мог. И цветами торговали, и пуделей стригли… Мы с Петром даже как-то раз в охоте на лося участвовали. Не будучи, увы, членами общества охотников. И без всякой лицензии. За это, надо сознаться сразу, мне стыдно не было. И не будет. Зарплату не платили, а при выборе между дорогими людьми и лосями, я выбираю родных. И любые «зелёные» могут сколько угодно толковать о любви к животным. В тот момент я их любила, но в основном с гастрономической точки зрения. Другого способа выжить у нашей семьи не было!
Охота прошла обыкновенно. История, которую я хочу рассказать, случилась вовсе не в лесу и не на болоте. А там, куда мы вышли из диких мест. Измученные непривычными долгими переходами, со стёртыми ногами и в пропахшей дымом костра одежде, зато счастливые и с добычей. На вокзале маленького городка в Новгородской области. Оттуда собирались на поезде отправиться обратно в голодную и хмурую столицу, к родным пенатам.
Дело было глубокой осенью, но погода стояла почти зимняя. Холод, ветер. Только снег ещё не лёг.
Мясо поделили на шестерых, по числу участников предприятия: два местных мужичка из деревни, мы двое, хозяин ружья (оно было одно, такие «охотнички» подобрались — сплошь мирные люди!) и проводник, хорошо знающий тамошние леса. До сих пор подозреваю, что он там и работал, егерем. Но утверждать не возьмусь, документов не видела. Тушу поделили, разрубили, упаковали, чтобы лосятина не подтекала, распихали по рюкзакам и отправились каждый к своему гнезду, к ожидающим кормёжки птенцам.
Итак, мы с мужем на вокзале. Там не топят — глухая провинция, времена тяжёлые. Нам это на руку, мясо не оттает. В огромном самосшитом рюкзаке Петра — тыльная часть лося. О-о-очень увесистая. Ставим багаж на пол и, потирая спины, отправляемся через просторный зал к окошечку, за которым маячит ватник кассирши.
- Эй, сынки! — слышится вслед старушечий голос. — Куды ж вы, а вещи-то? Ведь сопрут!
Я оборачиваюсь. Моя обветренная и чумазая физиономия нисколько не смущает бабульку-божий одуванчик: она явно продолжает пребывать в убеждении, что мы — «сынки». Сама обладательница дребезжащего дисканта весьма примечательна: закутанная в какой-то немыслимый чёрно-рыжий тулуп с лохмами по краям, в синем линялом шерстяном платке, с румяным морщинистым лицом престарелой феи карамели и добрым взглядом когда-то голубых, а теперь выцветших почти до бесцветности глаз.
- Эй, сынок! — она обращается уже лично ко мне, — забери мешок-то! Утащут!
- Не, бабуль, не волнуйся. Никуда не денется.
- Такой хороший мешок? Да непременно. Сама вот счас и унесу.
- Попробуй, бабушка.
Бабулька-одуванчик хватается за лямки и пытается оторвать рюкзак от пола.
Раз-два-ууух! Лицо её делается красным, потом задумчивым. Она бьет ладонью о ладонь, встряхивается, расставляет пошире ноги в войлочных сапожках «здравствуй, старость!» и пытается снова.
Раз-два-ууух! Глаза старушонки становятся круглыми, и кажется, приобретают исходную голубизну. Мы с Петей с интересом на неё смотрим и ждём комментариев. Они не задерживаются.
- Ну, млять, сыночки, вы и затарились! — изрекает старушонка заметно севшим голосом. — Идите с миром: не сопрут ваш мешок. Нет у нас в городе Жаботинских…
И садится прямо на пол.
Так что прежде, чем покупать билет, нам пришлось перетащить бабулю на места для ожидающих пассажиров и напоить её чаем с чёрствой булкой — из буфета, который, на счастье, работал. Просто для компенсации затраченной энергии. А ты бы до самого дома совесть мучила!
Не за мясо, конечно… мясо мы до весны ели. Да и вы тоже…
Я замолчала и подняла взгляд. Марта полулежала, пристроившись к надёжному Валькиному плечу, и глядела в небо, по которому уже просом рассыпались звёзды. Семён сосредоточенно тыкал в костёр палкой. Летели искры. Петина трубка давно погасла. Он слегка постучал её чашкой о землю — выбил остывший пепел, потом задумчиво погладил мундштук, и, светло и быстро взглянув на меня, усмехнулся в русые усы.
- Малыш, не смущайся. Выживание — закон жизни. Что было, то было, из песни слова не выкинешь, — сказал он. — Но зверью мы не враги. Правда. Вот как раз про животинку вспомнил…
Лет десять назад дело было. Мы тогда в первый раз вместе с мальчишками на рыбалку поехали. Решили: подросли ребятишки! Можно уже от бабкиных юбок ненадолго оторвать! Настоящий мир показать, наши просторы. Россию. Такую, как она есть, а не из окна московской квартиры.
Волновались, конечно. И они, и мы. Как без того! Что Рома, что Костя — дети асфальта. Траву, берёзы и тополя ещё видели, воробьёв, голубей, кошек-собак… Прочие знания о природе — чисто теоретические. Плавать, и то в бассейне учились, — поди, уверены, что вода обязана хлоркой пахнуть.
Охи-ахи начались, ещё когда по Ленинградке ехали. Всё их удивляло: и покосившиеся заборы, и серые подслеповатые деревянные домики, и девицы в мини по обочинам, и тётки, что чаем с пирожками, яблоками и всякой всячиной прямо вдоль дороги торгуют. А уж когда прямо посреди деревни бетонка закончилась! Я за трактором побежал, дальше там, сами знаете, машина не пройдёт. Вернулся — спорят. Роман толкует, что тут на конях ездят, а меньшой не верит: не ври, мол, тут любая лошадь ноги переломает, по таким колеям… Молодо-зелено, не знали, каков путь за околицей — небось, не хаяли бы зря этот!
Ну да ладно. Добрались до озера, палатки поставили. Янка — Петя кивнул в мою сторону — макарон с китайской тушёнкой наварила. Поели и спать завалились. Причём я парням на всякий случай ещё раз повторил то, о чём по дороге говорил раз десять. Чтобы от лагеря — ни-ни. Что в тутошних лесах и болотах неделями плутать можно! А кроме того, что озеро протянулось с севера на юг, и длина его почти десять километров. И мы на восточном берегу, почти посередине. Так что чуть засомневался, где лагерь — дуй на закат, не ошибёшься. У воды-то найдёшься быстро! Пацаны покивали — и в палатку. Мы им отдельную поставили, рядом с нашей. Как большим.
Наутро проснулся рано. В лагере тишь да гладь, все дрыхнут. Сварганил костерок — хворост с вечера остался — вскипятил воды, выпил кофе с сухариками и сел снасти разбирать. Тепло, хорошо. Радуюсь, что с погодой повезло. Примерно через час подгребает заспанный Ромка и спрашивает:
- Пап! А где Котик?
Я остолбенел.
- Что? Как где?! В спальнике должен быть!
Побежал, заглянул в ребячью палатку — нету! В нашу — тоже! И сапог Костиных не видно, только куртка валяется. Растолкал жену.
- Меньшой пропал!
Бегали по лесу, кричали, свистели, по котелкам били — никого! Романа вдоль берега отправил, смотреть, не сидит ли где малой, всякое бывает. Вдруг задумался и не слышал наших воплей. Или пошутить решил. Яну в лагере оставил — на случай, если чадо, на счастье, вернётся. А сам пошёл следы искать. Нашёл, довольно скоро… Они вели в противоположную от берега сторону, к болоту — и терялись в тростниках. Ну, хоть не к топям. Я вернулся в лагерь, натянул болотники, вырезал слегу и отправился искать сына. Жену не взял, её саму впору было к фельдшеру тащить, дрожмя дрожала. Договорились, что она будет в костёр зелени подкидывать, для дыма. Чтобы издали видно было. Вроде как ориентир для Котика и знак мне.
Для себя решил: если часам к четырём-пяти парня не сыщу — пойду в деревню, свяжусь с властями, надо будет поиски организовывать. Уж и клял себя за отдельную палатку! Не передать!
Всё болото прочесал. Набегал, наверное, километров тридцать! И хоть бы! Даже на топи сходил. В том году на всё болото это единственное опасное место было, сушь стояла. Обошёл вокруг. Кабанов спугнул. Лосиху видел. Следов сына там как раз не было, слава богу. Часы в горячке кокнул. И всё время в небе столб дыма маячил. Жена травы не жалела, стало быть, не воротился Костя.
Судя по солнцу, мне пора было двигать в деревню. По правде говоря, сердце здорово щемило. Места дикие, одна деревенька, и та не близко, а в лесу — змеи, звери! Тут же даже волки водятся! Правда, летом они сытые — но мало ли!
Заторопился к лагерю. Пру как танк, только топот стоит. Обгоревшую физиономию дерёт, слегу бросил — по сухому мху ни к чему, пыхчу уже, как паровоз, потный весь, аж пар валит! Зверьё, поди, разбегалось! И вдруг слышу — вдалеке словно бы собака лает. Ушам своим не поверил: откуда? До жилья больно далеко. Остановился, прислушался. Точно, пёс! На болоте! Гримпенская трясина вспомнилась. Жутко стало. Может, и не из-за гавканья, а просто остановился и задумался, впервые за день… Ноги сами повернули обратно, на этот звук. Интуиция, что ли, сработала? Где друг человека — там и сами люди. Может, видели мальчонку, или хотя бы след какой. Охотники — народ внимательный.
Бегом бежал, боялся, что псина замолчит — ищи-свищи тогда! Притормозил, только когда в боку закололо, минут через пятнадцать-двадцать. Место было знакомое, мшаник такой, весь заплетённый тонкими веточками клюквы с зелёными бусинами ягод. Я там уже побывал, утром ещё. Лай слышался совсем рядом, за полосой кустарника, и приближался. Через мгновение из путаницы ветвей, как раз в том месте, где и я сквозь них пробирался, вывалилась спаниелька. Уткнувшись носом в землю, словно по моему следу. Русская — такая белая, с черными пятнами и с длиннющими ушами. Тощая-тощая, с мосластыми лапами, и ребрами как стиральная доска. Но не от голода, шерсть у неё блестела. Просто — старая. На черных пятнах седины полно. Подбежала с восторженным визгом, ткнулась в ноги, громко зафыркала, принюхиваясь. Головы не поднимала, вроде как глядеть не хотела, но приветственно поднятый хвост так и мотался! Она даже подпрыгнуть пыталась, бедолага, да где там, в её-то возрасте. Такая неприкрытая радость меня удивила, псина как будто нашла меня. А зачем бы я ей?
И тут кусты затрещали. И неуверенный охрипший голос сынишки:
- Папа…
Костя уснул прямо у меня на руках. У меня тоже силы как-то разом закончились: еле дотащил до лагеря десятилетнего мальчишку.
Ромка и Яна сидели у костра, прижавшись друг к дружке как два птенца, пахло валокордином, и ни один не плакал. Хотя подбежать ко мне не смогли — только смотрели и пытались улыбаться. А возле дымящего чернотой костра лежала целая груда папоротника и осоки.
Старая псина пришла в лагерь со мной. Она вежливо дождалась, пока мы разденем и разуем Котика, протрём спиртом и намажем кедровым бальзамом его сбитые в кровь ноги (он только морщился, не просыпаясь) и устроим в палатке. А потом подошла, виляя хвостом и слегка припадая на усталые лапы. Я взглянул ей в морду — и ужаснулся. Оба глаза были закрыты бельмами. Вот почему она даже не пыталась смотреть, только нюхала! Впрочем, похоже, слепота не слишком мешала ей жить: собака сразу же нашла тушёнку, которую я выложил для нее в миску, с аппетитом поела и улеглась возле костра. Она тоже очень устала, разыскивая меня по следу. Как она догадалась, что сына надо вести именно ко мне? Может, что-то общее в запахе? Не знаю. Знаю только, что она спасла нас от большой беды. И что мы никогда её не забудем!
На следующий день мы со Спасительницей — да, а как же ещё мы могли её назвать! — пошли искать хозяев. Вернее, это она пошла домой, отдохнув. А я — с ней. Всё же не близко, по пустошам… вдруг волки? И, знаете, ребята, как далеко она, оказывается, жила? Километрах в пятнадцати, на другой стороне болота! Там, в сторожке, дедок жил… Но это совсем другая история, а про Спасительницу — всё.
На следующий год, когда мы на озеро приехали, я лесничего-то видел. Но его собаки уже не было в живых.
Пётр снова достал трубку. Валентин молча протянул ему краснеющий угольками дымящийся сук. Семён же привычным движением запустил пятерню в буйные кудри, растрепав их ещё сильнее, и заулыбался. Оглядел всех по очереди, полковника ткнул локтем в бок, нам с Петей подмигнул, Марте состроил глазки. И заявил:
- Ну, мне супротив вас по части приключений – «как плотнику супротив столяра». Со мной вечно только глупости случаются! Зато много. Вот взять, к примеру, позапрошлый год. Тогда живая природа, собачья порода и пташки-замарашки всыпали мне по самое «не балуйся».
В августе девушку на озеро пригласил. Красивую — до тебя, Мартуль, ей, конечно, далеко, но всё же весьма и весьма! Глазки голубые, носик курносый, беленькая такая, длинноногая! Имя тоже подходящее — Света. Да. Думал, может, всерьёз у нас закрутится.
Прибыли, палаточку поставили, вечером по берегу погуляли. Она радовалась, как дитя: как же, цветочки-бабочки, белки-зайчики! Потом костерок запалили, сидим, чаи гоняем. Закат, небо всё расписное — прям крыло жар-птицы, красотища! И тут на болотах, вдалеке, волчья стая запела. Ну, поют и поют. Красиво, между прочим, не хуже академического коллектива! Мощно так, на множество голосов, с перекличкой, с подголосками! Света слушает, улыбается, а потом и говорит:
- Откуда такая музыка? Тут что, монастырь какой-нибудь рядом?
Я, о дурном не помышляя, отвечаю:
- Не, Светуль. Это волки. Они в июле-августе поют частенько, настроение у них сейчас хорошее: дичи много, жирная, удирает медленно. Прибылые за полтора месяца подросли, окрепли, бегают уже, переярки и матёрые сменили логова. Семьям хочется показать свою силу! Вот и исполняют хоралы «а капелла». Другим стаям на назидание, чтобы знали: угодья заняты. Ты только послушай, чудо ведь! Как выводят! Во — это матёрый, басом: «у-уоо, у-ууу-ооо», а это — старшая волчица: высоким тенором, в два колена. Вначале «уу-у-у», потом короткая пауза и с новой силой «о-о-а»! Здорово-то как! Щенки ещё не поют, так, подтявкивают, а подростки…
Смотрю, а моя красавица коленки обняла, съёжилась, бледная вся, губёшки дрожат и глаза как две склянки со слезами. Правда, моргают. Ну, я к ней, конечно! Обнял, давай успокаивать: не волнуйся, да они сюда, на берег, не ходят, да они хорошеньких не едят… с тем мы и спать отправились.
Дальше — больше. С вечера не заметил на сосне возле палатки гнезда сапсанов. А оно там было! Так что проснуться пришлось чуть свет, от звонкого «кьяк-къяк-кьяк!» прямо над головами. И следом — смачный шлепок по натянутому капрону полога! Мы переглянулись, и пулей вон из палатки. Смотрим — красоты домик стал неписаной: весь верх в белых кляксах. Света поморщилась, платочек из кармашка достала и оттирать собралась. С зубочисткой на бульдозер. Ой, некстати сунулась! Потому что тут снова раздался радостный клич и очередной привет с небес угодил ей прямо по правому плечу! Вот никогда не предполагал, что девушки способны спиной вперед, с места и без всякой подготовки, на три метра сигануть. Потом… ну, что потом!
Плечо, конечно, отмыли. Пока ещё с шутками-прибаутками. Решили спиннинг побросать. То есть, что я порыбачу, а Светик на лодке со мной покатается, позагорает. Погода потрясающая. Ветра нет, на голубом небе беленькие барашки облачков, прямо как в мультфильмах. Достал свою резинку-двоечку. Жёлтая у меня, пижонская такая, да вы знаете. Надул быстренько. Весло собрал — байдарочным пользуюсь — и вперёд. От камышей до залива рядышком, пять минут, и на месте. Забросил я блёсенку раз, другой, воблер как живой на солнышке сверкает, водичка тёплая во все стороны брызжет, катушка трещит! Лепота! Девочка моя дуться перестала, пробует улыбаться.
Над нами чайки кружатся, она им рученькой машет, кусочки хлеба кидает… птицы в драку, конечно. А я тоже увлёкся, особого внимания не обращаю: местечко там больно уловистое, у меня окушок за окушком берёт. И надо такому быть — спикировала одна из чаек на «вкусную» блесну! Схватить «рыбёшку» попыталась. И прочие за ней, толпой! Так и посыпались в воду, орут, воду взбивают покруче миксера! Чувствую: всё, отловился. Потянул осторожненько, а леска нейдёт. Через несколько минут шум-гам на воде вроде униматься начал. Большинство белопёрых скандалисток отплыли в сторонку и зависли поплавками на зеркале. А одна так и бьётся, так и кричит, и крылом молотит. Подгрёб поближе. Смотрю, бедняга вся леской обмоталась, на боку лежит, только дёргаться и может. Хоть и разбойница, а жалко! Только в лодке ничего с ней не сделать. Распутывать не даст, дикая, и клюв долото-долотом! А если ножом снасть разрезать — пораним. Я, недолго думая, снял футболку, завязал ворот шнурком от кроссовки, изловчился и подцепил белый комок как сумкой. Ну, с таким подарочком в руках грести невозможно, пришлось мне подругу напрячь. А чайка, конечно, выскочить норовит, клюнуть, кричит! И амбре от неё, скажу я вам, совсем не Шанель. Несвежая рыба и птицеферма, два в одном! Светик мой сидит, губы кусает, но свёрток не выпускает. И потом держала, на берегу, пока я ножницами щёлкал, а чайка клювом. Отвернувшись, на вытянутых руках, но бережно и крепко. До конца операции, благодарности за которую от пациентки мы не дождались. Фрррр — и всё, и след простыл.
А Света схватила шампунь, и к озеру. Не меньше часа в камышах плеск стоял. Надраилась до блеска, даже этот невыразимый запах смыла. Почти исчез. Не, ну слабее стал, точно говорю! А потом выходит и спрашивает:
- Интересно, а откуда тут взялся кот? Мы же от деревни шли, шли — целых полдня!
Я ей объясняю:
- Что ты, милая. Откуда здесь коту быть. Показалось тебе.
- Да как нет, там же на песке следы, в точности, как у моего Барсеньки! Только немножко побольше!
- А-а-а, — говорю я, — так это не кошка. Это, скорее всего, рысь ночью попить приходила. Надо же ей водички полакать. Просто она нас боится меньше, чем волков!
Тут девочка моя и кинулась собирать вещи. С неё приключений хватило…
К вечеру кое-как добрались до деревни, сели в машину. Света торопит, скорей да скорей. Ну и постарался я «скорей»: по грунтовке. Думал путь спрямить. Как же! Пяти километров не отъехали — сели на валун, который в сумерках в глаза как-то не бросался. Да так хорошо сели, что пришлось за трактором бежать. Пока авто сдёрнули, пока что, часа два проваландались. Совсем темно стало.
А камней тут много, на каждом шагу! Да сами знаете. Морена. Ледник в древние времена проходил. Словом, никакого желания не было дальше дорогу проверять: нет ли ещё булыжника-другого? Так что заночевали.
Поле вокруг. Звёзд полное небо. Сплошная романтика! Только наслаждался мне ею уже в одиночку пришлось. Светлана спала и хмурилась во сне. Пропал отпуск.
Хорошо хоть, чайку спасли. Есть чем утешаться!
Семён запахнул на груди воображаемый плащ, изобразил лицом вселенскую печаль и заломил руки жестом провинциального трагика. Мы рассмеялись. Только на Марту весь этот артистизм, кажется, не произвёл впечатления. Сёма испытующе посмотрел на неё: Марта сидела прямо, расширенными глазами уставившись куда-то в пространство. На фоне тёмного леса её пшеничные волосы, освещаемые дрожащим оранжевым светом, казались почти такими же рыжими, как мои, а в зрачках танцевали огоньки. Пауза затягивалась. Наконец, наша синеокая Фрейя судорожно вздохнула и чуть откинула голову.
- Да, друзья, всякое может случиться с человеком вдали от дома. Заранее не знаешь, как что повернётся. Приключения потом хорошо вспоминать. Когда уже всё. Тогда — отчего не порадоваться, какой ты молодец. А вот в то время, когда… Хотя, может, это у кого как…
Видели камень возле тропы через болота, недалеко от деревни? Большой такой, серо-розовый, на пригорке? Там ещё две плакучие ивы стоят, ветками его гладят… А близко — подходили? Да, я знаю, что там вереск и коряги… Я была там. Это могила, ребята. На камне написано: «Ты не дошёл, но мы теперь дойдём».
Нет, не в войну… Всего-то лет пятнадцать назад… Спросила, в деревне, кто там. Сказали: не местный, дескать, а ваш, москвич. Или, может, питерский. Они забыли. Только имя помнят: Алексей, «Алексей-божий человек». И вправду, сказали, добрый он был, не жадный: и снасть одолжит, и за стол посадит, и нальёт. Не один год сюда ездил с товарищами. Грибы собирал, ягоды, рыбачил; что-то в блокноты записывал, фотографировал много. Для себя, или для журналов каких, здешние не знают. А однажды у одного из местных рыбаков — замечали навес, в овражке у берега? Да-да, там, где ещё лодка перевёрнутая — случился аппендицит. То есть так скрутило — мочи нет! Мужик криком кричал. Алексей тогда приехал как раз пофотографировать, аппаратуры набрал. И с ним две женщины, Елена и Анюта. Одна почти ровесница, лет под пятьдесят, а вторая молоденькая — жена и дочка, как по всему. Старшая в деревню побежала, за помощью, по дороге вдоль озера. А фотограф с девчонкой больного в лодку — и к пристани. Жена должна была народ туда же привести. Тащить-то пешком тяжело, рыбак под два метра ростом, здоровенный, и сам с места сдвинуться не может. Вот гребут, а тот уж и глаза закатывать стал. Каждая секунда на счету! Причаливают, никого ещё нет. Анюта говорит:
- Надо ждать!
А отец ей:
- Мы-то подождём, а вот он — вряд ли. Может не дождаться. Так что лучше пойдём навстречу, всё же какое-то время выиграем!
Вы видели… Алексей почти дошёл. Ему нехорошо стало на том пригорке. И тут как раз и сельчане прибежали, и Елена, и фельдшер. Все к рыбаку, конечно! Уколов наставили, подхватили, понесли… А фотограф как сел, так и сидит. Жена подошла, он ей говорит: «Я уж дальше не дойду. Тут останусь», — и умер. У него сердце, оказывается, больное было. И на тяжести запрет — никоим образом, нигде и никогда… И знал он об этом отлично, только это его не остановило: человека выручал!
Рыбака спасли. Он и камень потом поставил, и надпись своими руками высек. И каждый год сюда приходит — вначале вместе с женой и дочерью Алексея, потом с ними и своим сыном, а последние годы только с сыном и Анютой…
Так я вот о чём, ребята… Ведь в тот момент о приключениях Алексей — не думал! О подвигах никаких — не думал! А мы теперь — вспоминаем и всё совсем по-другому видим. И, может, сами оттого незаметно меняемся? А если мы меняемся, то ведь и мир вокруг нас… Может? А?
По небу разливалась утренняя заря. Костёр догорал. Угли переливались всеми оттенками от малинового до жёлтого, кое-где над ними вспыхивали синеватые сполохи. Сверкающая россыпь сказочных самоцветов расплывалась у меня перед глазами и рождала маленькие радуги. Губы и нос покалывало, в пальцах рук и ног возникла слабость, и в груди что-то такое ощущалось, словно бы ворочался мохнатый комочек. Может, оттого, что жаром от костра тянуло, как от печки. Или вовсе не от этого. Не глядя, потянулась рукой в сторону мужа, и моя ладонь привычно утонула в его, большой и сильной. Стало лучше, но радужные круги не исчезли, а только задрожали и смазались.
- Эй, Рыжик, держи! — раздался над ухом голос Валентина, и передо мной возникла кружка. На дне плескался коньяк. Из неприкосновенной полковничьей фляжки. Командир не собирался рассказывать историю, оставив её до другого раза. Сегодня главное было сказано…
- За настоящего человека! — только и произнёс он. Мы встали.
- Мира и света! — это Сёма.
- Добрая память… — Марта.
- Вечности ушедшим, надежды идущим. — Пётр.
А я закивала всем сразу. Мы пили за наших ровесников, за тех, кто чуть старше или чуть моложе, — за всех, кто вместе с нами шёл сквозь время. За современников. За всех хороших людей!
Наступал новый день.
Комментариев нет:
Отправить комментарий