Отвечать на трезвон мобильника не хотелось, потому что надо было отвечать конкретно – приеду ли я на встречу выпускников университета или нет. Странное событие – встреча выпускников, да еще в связи с такой датой, которая молодых студентов удивляет или смешит, а на самих встречающихся наводит тоску, приправленную ужасом. Да, тридцать лет – это звучит гордо! Когда в начале восьмидесятых мы спешили на лекции в свою любимую Alma Mater, то и не представляли, что придем сюда в качестве потертых, потрепанных, изъеденных житейскими проблемами экземпляров. Уже не мы смотрим с состраданием на седых, отрастивших животики мужчин, на пытающихся молодиться женщин, тут мы сами заняли почетные места ветеранов и экспонатов. Это нас с любопытством и отстраненностью разглядывают веселые молодые девушки, раздающие шарики и ручки с логотипом универа, молодые юноши, регистрирующие нас в качестве гостей и просящие подписать согласие о добровольном предоставлении своих данных.
Мы тоже были молодыми. «Правда, вы тоже ходили в этот университет, сидели на лекциях в большой аудитории, писали друг другу записки, кидая их через весь зал, пока не видит преподаватель?» Да, правда. Мы тоже писали записки и царапали на партах послания друг другу. Если сейчас снять 29 слоев краски, то можно докопаться и до наших записей на столах. Надписи, наверное, будут такими же глупыми, веселыми, беззаботными, обличающими, сострадательными. «Видели, у профессора Кшиштова новые ботинки! Это вклад его любимой Польши в экономику СЭВ!» В наше время преподавателей не называли преподами, а просто давали им клички, которые они заслуживали честным трудом. Или: «Ребята, не кидайте бычки в унитаз, они намокают и плохо раскуриваются!» Кто-нибудь кому-нибудь признавался в любви. А чья-то злобная рука карябала надпись, сообщая всему потоку, что «Танька – стерва, спит с комсоргом». А может это не она вовсе такая, а идейный комсорг, в обязанности которого входило следить за моральным обликом всей его группы в количестве 25 человек, соблазнитель и ловелас? «Нет, у нас нет комсоргов, стукачей и доносчиков. А что такое – моральный облик?» – спросят сегодняшние молодые студенты. Моральный облик канул в Лету вместе с 80-ми годами.
Наш исторический факультет должен был быть образцово-показательным не только для всех студентов из СССР, но и для только-только приехавших к нам на учебу иностранных граждан. Юношей и девушек из Африки, Латинской Америки, Азии распределяли по комнатам с историками: двое «экзотиков» (так называл иностранцев наш староста) – двое наших. Своим поведением мы должны были показывать пример. «Ну, и показывали?» – спросит кто-нибудь. Конечно. Перефразируя известного комика советских времен – Аркадия Райкина, можно сказать – пить, курить и выражаться нецензурно по-русски иностранцы начинали одновременно. Стресс, вызванный новой страной, часто не отвечающей созданному за рубежом образу, замкнутым пространством комнаты, тяжелой умственной нагрузкой, непривычно холодным климатом, выливался в пьянки, драки, а иногда даже сводил психически неустойчивых чернокожих граждан с ума, в прямом смысле этого слова. Сложности проживания студентов подготовительного факультета вместе с историками выливались в объяснительные записки декану по работе с иностранными гражданами: «Рустам обозвал меня обезьяной. А какая же я обезьяна? Прежде, чем дать мне стипендию, со мной в Найроби беседовали советские преподаватели. Уж они-то вряд ли пропустили бы меня, если бы я был обезьяной. Кроме того, обезьяны живут на деревьях или в буше, а я живу в общежитии. Обезьяны едят бананы, а я не ем бананов, потому что тут их не продают. Обезьяны не умеют писать по-русски, а я умею. Мой товарищ по комнате живет в Союзе всю жизнь, а по-русски пишет хуже меня, хотя я приехал сюда всего полгода назад, значит – скорее, это он обезьяна, а не я!» Логично, не правда ли?
Несмотря на негласный запрет, случались настоящая дружба и любовь. Правда, за последнюю по головке наших девушек не гладили, а скорее наоборот – вызывали в деканат, стыдили, корили, ставили неуд по Ленинскому зачету (был и такой), шлепали ярлык – в лучшем случае – стервы, в худшем – предательницы родины. Вот так пролетарский интернационализм гримасничал у них за спиной.
В начале 80-х мы еще пытались верить, что идем «впереди планеты всей», что облагодетельствуем развивающиеся страны, которые без нашей помощи скатятся в сети империализма. «Это, наверное, верили только вы, истфаковцы?» – опять подначит меня кто-нибудь из молодых. Да, истфаковцы верили больше других, потому что на их головы начитывали куда больше всяких первоисточников, исторического материализма, истории коммунистической партии и других псевдонаук. Но уже прорастали зерна недоверия к окружающей действительноcти даже и на нашем идеологическом факультете. Начиналась сладкая эра сомнения и неповиновения: вслух рассказывали анекдоты про советских руководителей, вздыхали с тоской о «загнивающем» западе, переставали конспектировать первоисточники, брали готовые у друзей, а перед сдачей их преподавателю легким движение руки меняли тетрадочную обложку, подписывая ее своей фамилией.
Встречаться с друзьями по университету – это как заново перетрясать свой старый гардероб, где за годы жизни скопилось много ненужных, но таких дорогих вещей-воспоминаний. Или как идти на исповедь, которую захотят послушать вместе с попом и посетители храма. Служитель культа будет требовать от тебя правды и только правды, которую ты, может, и не захочешь рассказывать принародно. «Слишком уж грустно вы все тут преподносите. Начинали лучше – записки, общага, иностранцы. Давайте что-нибудь повеселее», – предложит какой-нибудь оптимист.
Ну, повеселее, так повеселее. У нас были колхозы. «Что это такое в вашем случае?» – уточнит любознательный студент. Это когда почти на целый месяц осени – сентябрь или октябрь весь курс отправляли убирать картошку, капусту, помидоры, а иногда даже и яблоки. Помидоры и яблоки можно было есть, не сходя с места, не помыв, конечно, а просто вытерев их об штаны. Понятно, что к концу уборочной на них смотреть было тошно. Картошку иногда запекали вечерком после работы, напевая песенку: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе, будет новая жизнь на холодной земле»... Размещали дармовую студенческую рабочую силу в сельском клубе или каком-нибудь ином помещении, где в больших, как спортзал, комнатах ставили рядочком кровати. Ранний подъем, завтрак, выезд в поле, обед, выезд в поле, ужин. А потом начиналась студенческая ночь – песни под гитару, выпивка, формирование парочек, небольшие драчки, азартные игры в карты и бутылочку и всякое разное, на что хватало сил и фантазии. Кто-то влюблялся, кого-то били, кто-то начинал курить, кто-то бросал пить. Жизнь неслась радостным потоком, и казалось, что колхоз длится вечно, и сессия за горами, и молодость никуда не денется. А те старички и старушки, приходившие под стены университета на свои очередные встречи выпускников, такими были всегда, они никогда не были молодыми, не сидели на лекциях, не ездили на картошку, не влюблялись в соседа по парте, не буянили в общежитии. Это просто какие-то переодетые артисты, нанятые сердобольными преподавателями, чтобы попугать нас жизнью после универа. Мы думали так, видя их, а вы думаете сейчас так, видя нас. Правда?
«Да мы про вас вообще не думаем. Вот археологическая практика будет летом, про нее думаем», – пожмет плечами не верящая в мои излияния девушка. Практика! Археологическая! Это можно по впечатлениям приравнять к полету на Марс. «Случались перевернувшие историю находки?» – спросите вы. Какие-то находки случались – бронзовый топор, стремена, черепки кувшина с отсатками золы и украшения, на них не похожие! А еще, попалась как-то мина времен Отечественной войны, по ней даже довольно сильно стукнули лопатой, но, на счастье, ничего не произошло, взрыва не последовало. Зато перепуганный профессор всех отослал с раскопа в лагерь, а сам побежал искать председателя соседнего колхоза и минеров. Три чудесных дня благодаря этой мине мы провели на речке! Катались на лодке, мокли под дождем, пили водку, чтобы не заболеть. Нашего старосту атаковал клещ, поселился у него на животе. Девчонки визжали: «Беги в село, в больницу!» А он гордо отвечал: «Не-а, в больницу не пойду, я его буду кормить, а когда он вырастет, я его сдам на границу». По иронии судьбы наш староста сам сейчас работает на границе...
«А какие клубы и дискотеки были в моде?» Клубы и дресскоды в те времена еще не придумали. В общагах устраивались дискотеки под популярные АББУ и Бони М. Иностранцы – поставщики прогресса в наш студенческий мир – привозили все: от мыла Пальмолив, наполнявшего общие душевые божественным ароматом, до пластинок группы Пинк Флоид и Лэд Зэппелин, от колготок до джинсы́ всякого вида. «Что, из Африки привозили? Африка была прогрессивнее Союза?» – уточнит какой-нибудь грамотей с иронией. Конечно, не из Африки. Были ведь у нас студенты и из Сирии, Ливана, Кипра и даже из Греции, Португалии и Финляндии! Этих «экзотиками» никто никогда не называл. Никаких диджеев. Владелец пластинок врубал проигрыватель, выключал свет, ставил светомузыку в виде мигающего фонаря. И все пришедшие радостно дергались под «Ran, ran Rasputin» или «Мама мia!» И это было весело, лихо, потно, страстно. Мелькали химические завивки девчонок, расклешенные брюки парней, руки и ноги, казалось, двигались отдельно от хозяев. Влюбленные парочки избегали этого телесного месива, они выбирали черную-причерную неосвещенную лестницу, где можно было страстно целоваться.
Все-таки надо ответить этому надоедливому мобильнику, что я приеду, да, я обязательно приеду на встречу выпускников, чтобы сбросить несколько лет жизни, чтобы услышать веселый трёп старосты, чтобы посмеяться в очередной раз над давно ушедшими приключениями молодости, чтобы провести рукой по крышке парты, на которой сидела, где под слоем краски один несмелый мальчик написал волнующие слова любви, пусть не состоявшейся, но такой прекрасной. Я возьму белый шарик и ручку с логотипом университета и выведу красивыми буквами на шарике – Да здравствует молодость! – и отпущу этот шарик в небо.
Мы тоже были молодыми. «Правда, вы тоже ходили в этот университет, сидели на лекциях в большой аудитории, писали друг другу записки, кидая их через весь зал, пока не видит преподаватель?» Да, правда. Мы тоже писали записки и царапали на партах послания друг другу. Если сейчас снять 29 слоев краски, то можно докопаться и до наших записей на столах. Надписи, наверное, будут такими же глупыми, веселыми, беззаботными, обличающими, сострадательными. «Видели, у профессора Кшиштова новые ботинки! Это вклад его любимой Польши в экономику СЭВ!» В наше время преподавателей не называли преподами, а просто давали им клички, которые они заслуживали честным трудом. Или: «Ребята, не кидайте бычки в унитаз, они намокают и плохо раскуриваются!» Кто-нибудь кому-нибудь признавался в любви. А чья-то злобная рука карябала надпись, сообщая всему потоку, что «Танька – стерва, спит с комсоргом». А может это не она вовсе такая, а идейный комсорг, в обязанности которого входило следить за моральным обликом всей его группы в количестве 25 человек, соблазнитель и ловелас? «Нет, у нас нет комсоргов, стукачей и доносчиков. А что такое – моральный облик?» – спросят сегодняшние молодые студенты. Моральный облик канул в Лету вместе с 80-ми годами.
Наш исторический факультет должен был быть образцово-показательным не только для всех студентов из СССР, но и для только-только приехавших к нам на учебу иностранных граждан. Юношей и девушек из Африки, Латинской Америки, Азии распределяли по комнатам с историками: двое «экзотиков» (так называл иностранцев наш староста) – двое наших. Своим поведением мы должны были показывать пример. «Ну, и показывали?» – спросит кто-нибудь. Конечно. Перефразируя известного комика советских времен – Аркадия Райкина, можно сказать – пить, курить и выражаться нецензурно по-русски иностранцы начинали одновременно. Стресс, вызванный новой страной, часто не отвечающей созданному за рубежом образу, замкнутым пространством комнаты, тяжелой умственной нагрузкой, непривычно холодным климатом, выливался в пьянки, драки, а иногда даже сводил психически неустойчивых чернокожих граждан с ума, в прямом смысле этого слова. Сложности проживания студентов подготовительного факультета вместе с историками выливались в объяснительные записки декану по работе с иностранными гражданами: «Рустам обозвал меня обезьяной. А какая же я обезьяна? Прежде, чем дать мне стипендию, со мной в Найроби беседовали советские преподаватели. Уж они-то вряд ли пропустили бы меня, если бы я был обезьяной. Кроме того, обезьяны живут на деревьях или в буше, а я живу в общежитии. Обезьяны едят бананы, а я не ем бананов, потому что тут их не продают. Обезьяны не умеют писать по-русски, а я умею. Мой товарищ по комнате живет в Союзе всю жизнь, а по-русски пишет хуже меня, хотя я приехал сюда всего полгода назад, значит – скорее, это он обезьяна, а не я!» Логично, не правда ли?
Несмотря на негласный запрет, случались настоящая дружба и любовь. Правда, за последнюю по головке наших девушек не гладили, а скорее наоборот – вызывали в деканат, стыдили, корили, ставили неуд по Ленинскому зачету (был и такой), шлепали ярлык – в лучшем случае – стервы, в худшем – предательницы родины. Вот так пролетарский интернационализм гримасничал у них за спиной.
В начале 80-х мы еще пытались верить, что идем «впереди планеты всей», что облагодетельствуем развивающиеся страны, которые без нашей помощи скатятся в сети империализма. «Это, наверное, верили только вы, истфаковцы?» – опять подначит меня кто-нибудь из молодых. Да, истфаковцы верили больше других, потому что на их головы начитывали куда больше всяких первоисточников, исторического материализма, истории коммунистической партии и других псевдонаук. Но уже прорастали зерна недоверия к окружающей действительноcти даже и на нашем идеологическом факультете. Начиналась сладкая эра сомнения и неповиновения: вслух рассказывали анекдоты про советских руководителей, вздыхали с тоской о «загнивающем» западе, переставали конспектировать первоисточники, брали готовые у друзей, а перед сдачей их преподавателю легким движение руки меняли тетрадочную обложку, подписывая ее своей фамилией.
Встречаться с друзьями по университету – это как заново перетрясать свой старый гардероб, где за годы жизни скопилось много ненужных, но таких дорогих вещей-воспоминаний. Или как идти на исповедь, которую захотят послушать вместе с попом и посетители храма. Служитель культа будет требовать от тебя правды и только правды, которую ты, может, и не захочешь рассказывать принародно. «Слишком уж грустно вы все тут преподносите. Начинали лучше – записки, общага, иностранцы. Давайте что-нибудь повеселее», – предложит какой-нибудь оптимист.
Ну, повеселее, так повеселее. У нас были колхозы. «Что это такое в вашем случае?» – уточнит любознательный студент. Это когда почти на целый месяц осени – сентябрь или октябрь весь курс отправляли убирать картошку, капусту, помидоры, а иногда даже и яблоки. Помидоры и яблоки можно было есть, не сходя с места, не помыв, конечно, а просто вытерев их об штаны. Понятно, что к концу уборочной на них смотреть было тошно. Картошку иногда запекали вечерком после работы, напевая песенку: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе, будет новая жизнь на холодной земле»... Размещали дармовую студенческую рабочую силу в сельском клубе или каком-нибудь ином помещении, где в больших, как спортзал, комнатах ставили рядочком кровати. Ранний подъем, завтрак, выезд в поле, обед, выезд в поле, ужин. А потом начиналась студенческая ночь – песни под гитару, выпивка, формирование парочек, небольшие драчки, азартные игры в карты и бутылочку и всякое разное, на что хватало сил и фантазии. Кто-то влюблялся, кого-то били, кто-то начинал курить, кто-то бросал пить. Жизнь неслась радостным потоком, и казалось, что колхоз длится вечно, и сессия за горами, и молодость никуда не денется. А те старички и старушки, приходившие под стены университета на свои очередные встречи выпускников, такими были всегда, они никогда не были молодыми, не сидели на лекциях, не ездили на картошку, не влюблялись в соседа по парте, не буянили в общежитии. Это просто какие-то переодетые артисты, нанятые сердобольными преподавателями, чтобы попугать нас жизнью после универа. Мы думали так, видя их, а вы думаете сейчас так, видя нас. Правда?
«Да мы про вас вообще не думаем. Вот археологическая практика будет летом, про нее думаем», – пожмет плечами не верящая в мои излияния девушка. Практика! Археологическая! Это можно по впечатлениям приравнять к полету на Марс. «Случались перевернувшие историю находки?» – спросите вы. Какие-то находки случались – бронзовый топор, стремена, черепки кувшина с отсатками золы и украшения, на них не похожие! А еще, попалась как-то мина времен Отечественной войны, по ней даже довольно сильно стукнули лопатой, но, на счастье, ничего не произошло, взрыва не последовало. Зато перепуганный профессор всех отослал с раскопа в лагерь, а сам побежал искать председателя соседнего колхоза и минеров. Три чудесных дня благодаря этой мине мы провели на речке! Катались на лодке, мокли под дождем, пили водку, чтобы не заболеть. Нашего старосту атаковал клещ, поселился у него на животе. Девчонки визжали: «Беги в село, в больницу!» А он гордо отвечал: «Не-а, в больницу не пойду, я его буду кормить, а когда он вырастет, я его сдам на границу». По иронии судьбы наш староста сам сейчас работает на границе...
«А какие клубы и дискотеки были в моде?» Клубы и дресскоды в те времена еще не придумали. В общагах устраивались дискотеки под популярные АББУ и Бони М. Иностранцы – поставщики прогресса в наш студенческий мир – привозили все: от мыла Пальмолив, наполнявшего общие душевые божественным ароматом, до пластинок группы Пинк Флоид и Лэд Зэппелин, от колготок до джинсы́ всякого вида. «Что, из Африки привозили? Африка была прогрессивнее Союза?» – уточнит какой-нибудь грамотей с иронией. Конечно, не из Африки. Были ведь у нас студенты и из Сирии, Ливана, Кипра и даже из Греции, Португалии и Финляндии! Этих «экзотиками» никто никогда не называл. Никаких диджеев. Владелец пластинок врубал проигрыватель, выключал свет, ставил светомузыку в виде мигающего фонаря. И все пришедшие радостно дергались под «Ran, ran Rasputin» или «Мама мia!» И это было весело, лихо, потно, страстно. Мелькали химические завивки девчонок, расклешенные брюки парней, руки и ноги, казалось, двигались отдельно от хозяев. Влюбленные парочки избегали этого телесного месива, они выбирали черную-причерную неосвещенную лестницу, где можно было страстно целоваться.
Все-таки надо ответить этому надоедливому мобильнику, что я приеду, да, я обязательно приеду на встречу выпускников, чтобы сбросить несколько лет жизни, чтобы услышать веселый трёп старосты, чтобы посмеяться в очередной раз над давно ушедшими приключениями молодости, чтобы провести рукой по крышке парты, на которой сидела, где под слоем краски один несмелый мальчик написал волнующие слова любви, пусть не состоявшейся, но такой прекрасной. Я возьму белый шарик и ручку с логотипом университета и выведу красивыми буквами на шарике – Да здравствует молодость! – и отпущу этот шарик в небо.
Комментариев нет:
Отправить комментарий