АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ.
Из главы «В квартире Маринкиной бабушки».
…Вхожу в благоговейную тишину, чистоту, душистость. Ни тебе грязных вонючих болоток, ни рогатого велосипеда (о который все спотыкаются) в прихожей. Нежно-голубые панели, малиновая дорожка, шторы с гардинами благородного темно-шоколадного цвета. Иногда и теперь мне снится, что я живу в этой квартире или прихожу в гости.
В зал даже страшновато зайти – такая там лепота расписная! Сквозь морозные узоры дорогого тюля падают на крашеный пол прихотливые тени. Кровать с никелированными спинками и шишечками на углах, кровать немыслимой высоты (столько матрасов и пуховиков было только у принцессы на горошине!), похожа на воздушный трот со взбитыми сливками: кружевные подзоры, снежно-сладкие простыни, гора подушек, которая вот-вот, кажется, обрушится (подушек тоже особых – пышных, больших, в свежих наволочках), тюлевые накидушки, думочки с вышивкой… На все это сказочное великолепие, пригорюнившись по каким-то своим сердечным причинам, взирала со стены васнецовская Аленушка (репродукция была большая, в деревянной раме) – и, наверное, жалела, что не она живет в такой светлой горнице, не она спит на этих перинах лебяжьей красоты.
Над кроватью – коврик с оленями: на густой темно-серебристой плюшевой синеве – два царственно-золотых рогатых изюбря. А над ковром – и это было самое поразительное – голова такого же оленя! Совершенно натуральная, живая, с блестящими черно-синими глазами и корявыми рожками! К чучелу оленьей головы мы, конечно, прикасались (хотя было строго-настрого запрещено!), гладили жесткую оленью шерсть на морде, трогали колкие, в пупырышках, рога…
В углу, ближе к двери — массивный платяной шкаф глубокого шоколадного цвета, полированный, с малахитово-зеленым стеклом верхней боковой дверцы. Завидный шкаф, в котором помимо шуб и платьев, хранились старые, аккуратно перевязанные ленточками открытки, пачки писем и еще какие-то невероятные фамильные ценности. За боковой узкой дверцей шкафа открывалась стопочка белоснежного, бережно сложенного постельного белья. Аккуратность этих этажей умиляла. Очень понимаю Гаева! «Многоуважаемый шкаф» Анны Семеновны был оплотом прочности, вечности, основательности. Мне он казался старинным и очень дорогим.
Всю стену напротив закрывал огромный ковер в бежево-коричнево-красноватых тонах, с традиционным орнаментом. От него в комнате было немного сумеречно, уютно, тепло, покойно, и все звуки приглушались его густым ворсом. У ковровой стены, на полусерванте – массивный ящик радиолы, купленной, наверно, в конце 60х, такой ретрошарм она имела. В полусерванте стояло немного хрусталя, который, как всем известно, символ достатка в советской семье, и несколько фарфоровых статуэток. Мне особенно нравятся палевые фарфоровые львята, разлегшиеся на стеклянной полке.
В углу, ближе к окну – трельяж, на нем, помимо духов «Красная Москва» и «Наташа», тоже стоят разные фарфоровые дивности. Помнятся нежные на ощупь фарфоровые поросятки и их мама-свинка (трогать нельзя, все перебьем или потеряем!). А какой там орел распростер крылья! Орел из желто-зеленого фосфора (а не фарфора!) особо почитаем, потому что волшебный: светится в темноте!
Посередине зала – стол, основательный, устойчивый, покрытый либо плюшевой яркой, либо белой кружевной вязанной крючком скатертью. На нем обычно стоит хрустальная ваза с цветами по сезону – жарками, ромашками, колокольчиками. А на радиоле вечно покоится другая ваза – тоже хрустальная, стройная, и в ней, сколько помню, всегда стояли камышинки – с бархатными коричневыми султанами и выцветшими узкими листьями. Мы дивились, как долго и прочно они стоят, и как-то все-таки распушили-распотрошили их, за что нам, естественно, влетело по первое число!
Прямо под радиолой, в ящичке полусерванта – пластинки. Мы без церемоний достаем черные винилы с красными серединками (это Наташины пластинки, самые что ни на есть модные) и ставим их одну за другой. В виниловой сокровищнице есть свои фавориты: пронзительный Робертино Лоретти со своей «Джамайкой»; почему-то отчаянно полюбившийся нам «цыган на коне верхом»; молодая Пугачева, вся из ахов и охов: то «Ах, А-р-ле-кино, Арлекино!», то «Ой, хорошо», то «Все могут короли». Мы не просто слушаем пластинки, а представляем живые картины (не в уме представляем, а разыгрываем целые представления!) Мы, попадая артикуляцией в звук, открываем рот за артиста, изображаем пантомимой все, о чем поется в песне. Артистической удали нам не занимать! То по очереди, то вместе мы изображаем темпераментного цыгана, который «ехал на коне верхом, а видит – девушка идет с ведром». Гарцуем по великолепной зале, погоняя коня: «По-по!» — и заливаясь, заикаясь от смеха над этим «по-по!». «Поглядел – в ведре-то нет воды: ну, теперь не миновать беды!» Мы крутили «цыгана» снова и снова! Нам чертовски нравилась эта история с пустым ведром!
Из главы «Секретики»
«Вы, что ли, подкоп какой делаете?» — спрашивает тетя Стюра, гремя пустым помойным ведром. Платочком она повязана низко, по самые глаза, идет вперевалочку, похлопывая галошами, остановится посреди двора, посмотрит из-под руки… Подкоп! Понимают ли эти взрослые, что мы ни много ни мало – клад закапываем! Секретиком называется! Все приличные люди в детстве делали секретики и знают, какая это дорогая сердцу штука. Выкапываешь небольшую ямку где-нибудь в укромном месте (под тротуаром в самый раз), кладешь в нее маленькое сокровище – красивый фантик, чудной камешек, старую брошку – и закрываешь стеклышком от бутылки. Лучше, если стекло выпуклое (отколыш от горлышка) и даже цветное – зеленое газировочное или пивное коричневое, тогда секретик смотрится еще эффектней. Засыпаешь секретик землей, замаскировываешь кусочком дерна или камушком, щепкой какой – ну, чтобы не заметил, не выкопал никто – и забываешь о нем, лучше надолго. А в каком-нибудь другом месте, за домом, например, или в палисаднике, еще пару таких секретиков закапываешь. Самый смак, самое удовольствие – показывать потом секретики: аккуратно разроешь землю в заветном месте, а там сквозь стеклышко – живая картинка. Оранжевая календула, или огромный кузнечик на лепестке пиона, или белочка на фантике… И чем больше у тебя секретиков, и чем причудливее, неожиданнее они, тем больше к тебе уважения и почета. Жаль только, иногда мальчишки (они секретиков не делают), прознав о наших сокровищах, разоряют, вырывают наше добро – какая обида, какие горькие слезы, когда видишь это разоренное гнездышко тайны!
Из главы «В квартире Маринкиной бабушки».
…Вхожу в благоговейную тишину, чистоту, душистость. Ни тебе грязных вонючих болоток, ни рогатого велосипеда (о который все спотыкаются) в прихожей. Нежно-голубые панели, малиновая дорожка, шторы с гардинами благородного темно-шоколадного цвета. Иногда и теперь мне снится, что я живу в этой квартире или прихожу в гости.
В зал даже страшновато зайти – такая там лепота расписная! Сквозь морозные узоры дорогого тюля падают на крашеный пол прихотливые тени. Кровать с никелированными спинками и шишечками на углах, кровать немыслимой высоты (столько матрасов и пуховиков было только у принцессы на горошине!), похожа на воздушный трот со взбитыми сливками: кружевные подзоры, снежно-сладкие простыни, гора подушек, которая вот-вот, кажется, обрушится (подушек тоже особых – пышных, больших, в свежих наволочках), тюлевые накидушки, думочки с вышивкой… На все это сказочное великолепие, пригорюнившись по каким-то своим сердечным причинам, взирала со стены васнецовская Аленушка (репродукция была большая, в деревянной раме) – и, наверное, жалела, что не она живет в такой светлой горнице, не она спит на этих перинах лебяжьей красоты.
Над кроватью – коврик с оленями: на густой темно-серебристой плюшевой синеве – два царственно-золотых рогатых изюбря. А над ковром – и это было самое поразительное – голова такого же оленя! Совершенно натуральная, живая, с блестящими черно-синими глазами и корявыми рожками! К чучелу оленьей головы мы, конечно, прикасались (хотя было строго-настрого запрещено!), гладили жесткую оленью шерсть на морде, трогали колкие, в пупырышках, рога…
В углу, ближе к двери — массивный платяной шкаф глубокого шоколадного цвета, полированный, с малахитово-зеленым стеклом верхней боковой дверцы. Завидный шкаф, в котором помимо шуб и платьев, хранились старые, аккуратно перевязанные ленточками открытки, пачки писем и еще какие-то невероятные фамильные ценности. За боковой узкой дверцей шкафа открывалась стопочка белоснежного, бережно сложенного постельного белья. Аккуратность этих этажей умиляла. Очень понимаю Гаева! «Многоуважаемый шкаф» Анны Семеновны был оплотом прочности, вечности, основательности. Мне он казался старинным и очень дорогим.
Всю стену напротив закрывал огромный ковер в бежево-коричнево-красноватых тонах, с традиционным орнаментом. От него в комнате было немного сумеречно, уютно, тепло, покойно, и все звуки приглушались его густым ворсом. У ковровой стены, на полусерванте – массивный ящик радиолы, купленной, наверно, в конце 60х, такой ретрошарм она имела. В полусерванте стояло немного хрусталя, который, как всем известно, символ достатка в советской семье, и несколько фарфоровых статуэток. Мне особенно нравятся палевые фарфоровые львята, разлегшиеся на стеклянной полке.
В углу, ближе к окну – трельяж, на нем, помимо духов «Красная Москва» и «Наташа», тоже стоят разные фарфоровые дивности. Помнятся нежные на ощупь фарфоровые поросятки и их мама-свинка (трогать нельзя, все перебьем или потеряем!). А какой там орел распростер крылья! Орел из желто-зеленого фосфора (а не фарфора!) особо почитаем, потому что волшебный: светится в темноте!
Посередине зала – стол, основательный, устойчивый, покрытый либо плюшевой яркой, либо белой кружевной вязанной крючком скатертью. На нем обычно стоит хрустальная ваза с цветами по сезону – жарками, ромашками, колокольчиками. А на радиоле вечно покоится другая ваза – тоже хрустальная, стройная, и в ней, сколько помню, всегда стояли камышинки – с бархатными коричневыми султанами и выцветшими узкими листьями. Мы дивились, как долго и прочно они стоят, и как-то все-таки распушили-распотрошили их, за что нам, естественно, влетело по первое число!
Прямо под радиолой, в ящичке полусерванта – пластинки. Мы без церемоний достаем черные винилы с красными серединками (это Наташины пластинки, самые что ни на есть модные) и ставим их одну за другой. В виниловой сокровищнице есть свои фавориты: пронзительный Робертино Лоретти со своей «Джамайкой»; почему-то отчаянно полюбившийся нам «цыган на коне верхом»; молодая Пугачева, вся из ахов и охов: то «Ах, А-р-ле-кино, Арлекино!», то «Ой, хорошо», то «Все могут короли». Мы не просто слушаем пластинки, а представляем живые картины (не в уме представляем, а разыгрываем целые представления!) Мы, попадая артикуляцией в звук, открываем рот за артиста, изображаем пантомимой все, о чем поется в песне. Артистической удали нам не занимать! То по очереди, то вместе мы изображаем темпераментного цыгана, который «ехал на коне верхом, а видит – девушка идет с ведром». Гарцуем по великолепной зале, погоняя коня: «По-по!» — и заливаясь, заикаясь от смеха над этим «по-по!». «Поглядел – в ведре-то нет воды: ну, теперь не миновать беды!» Мы крутили «цыгана» снова и снова! Нам чертовски нравилась эта история с пустым ведром!
Из главы «Секретики»
«Вы, что ли, подкоп какой делаете?» — спрашивает тетя Стюра, гремя пустым помойным ведром. Платочком она повязана низко, по самые глаза, идет вперевалочку, похлопывая галошами, остановится посреди двора, посмотрит из-под руки… Подкоп! Понимают ли эти взрослые, что мы ни много ни мало – клад закапываем! Секретиком называется! Все приличные люди в детстве делали секретики и знают, какая это дорогая сердцу штука. Выкапываешь небольшую ямку где-нибудь в укромном месте (под тротуаром в самый раз), кладешь в нее маленькое сокровище – красивый фантик, чудной камешек, старую брошку – и закрываешь стеклышком от бутылки. Лучше, если стекло выпуклое (отколыш от горлышка) и даже цветное – зеленое газировочное или пивное коричневое, тогда секретик смотрится еще эффектней. Засыпаешь секретик землей, замаскировываешь кусочком дерна или камушком, щепкой какой – ну, чтобы не заметил, не выкопал никто – и забываешь о нем, лучше надолго. А в каком-нибудь другом месте, за домом, например, или в палисаднике, еще пару таких секретиков закапываешь. Самый смак, самое удовольствие – показывать потом секретики: аккуратно разроешь землю в заветном месте, а там сквозь стеклышко – живая картинка. Оранжевая календула, или огромный кузнечик на лепестке пиона, или белочка на фантике… И чем больше у тебя секретиков, и чем причудливее, неожиданнее они, тем больше к тебе уважения и почета. Жаль только, иногда мальчишки (они секретиков не делают), прознав о наших сокровищах, разоряют, вырывают наше добро – какая обида, какие горькие слезы, когда видишь это разоренное гнездышко тайны!
Комментариев нет:
Отправить комментарий