- Ненавижу эту Федорову! Терпеть не могу, как она выделывается, - зло сказала Вика.
Я закивала, как китайский божок. Я старалась во всем соглашаться с ней – боялась поссориться. Я вообще очень гордилась, что мы дружили. Еще бы! Вика считалась самой красивой в классе, к ней липли и мальчишки, и девчонки. Она и одевалась так, что обзавидуешься. Даже форма у нее была не как у всех, а ярко-синяя в мелкое плиссе. И дома у нее имелось всё, о чем другие только мечтали: чешская стенка, японский телевизор с пультом и даже видеомагнитофон. А на полках в шкафу, где обычно книги, у них стояли рядами видеокассеты.
Стоило Вике появиться в классе, как всё внимание ей одной. А раз я была с ней, раз мы – подруги, то и мне перепадала толика ее славы.
Подружились мы прошлым летом, когда вместе ездили в пионерский лагерь в Крым. Вике мать выбила путевку по блату. Она у нее была не последний человек в торговле и запросто могла достать что угодно. Ну а для меня расстарался мамин двоюродный брат, дядя Паша, который с Викиной матерью был, можно сказать, коллегой по цеху. Он у нас почти как тот сундучок с секретом, из которого можно извлечь всё, что ни пожелаешь. Только этот «сундучок» одаривал исключительно тех, кто был ему чем-то полезен. Мама вот помогла с диссертацией, правда, не ему, а кому-то совсем незнакомому, но по его просьбе. В общем, у них там не разберешь – рука руку моет, как мама говорит. Она хоть и сетует, что все это «плохо пахнет», но от путевки не отказалась.
В лагере мы с Викой были не разлей вода. Потом до самой осени я переживала, что когда начнется учебный год, она отошьет меня за ненадобностью. Но Вика в первый же день учебы предложила мне сидеть вместе за одной партой, оставив с носом прошлогоднюю свою подружку.
Я восхищалась Викой. Она из тех девчонок, что с рождения наделены особым даром нравиться. И дело не во внешности. Хотя и здесь природа не поскупилась. Но будь у нее, уверена, даже самые заурядные черты, она все равно вела бы себя как королева.
Вика щедро делилась своими умениями, показывая мне, что можно сотворить с моими совершенно неуправляемыми волосами, чтобы не выглядеть такой замухрышкой. В плане что одеть она тоже была хорошим советчиком. Отучила меня ходить в носках поверх колгот и забраковала большую часть моих и без того немногочисленных нарядов. «Лучше вообще сидеть дома, чем выйти в люди в такой ужасной кофте!», - Вика была категорична, отправляя в утиль то, что, по ее мнению, нельзя носить. И я ей была благодарна, она же из лучших побуждений так делала. Я же в свою очередь давала списывать ей домашку и подсказывала на контрольных.
- Нет, надо что-то делать с этой выскочкой Федоровой! – не унималась Вика. У нее даже поперечная морщинка образовалась меж бровей, такая она была сердитая.
Федорову я и сама на дух не выносила. Причем не только сейчас, когда поднялась вся эта буча с галстуком, но и раньше, да вообще всегда, сколько ее знаю. И Вика точно подметила: Федорова – выскочка. С первого класса она всегда и во всем стремилась быть лучшей, всюду лезла и везде принимала активное участие. И всех остальных заставляла. В пионеры ее приняли самой первой. Как она гордилась! Потом из года в год Федорова была бессменным председателем совета отряда, членом совета дружины и городского пионерского штаба.
На любых сборах она звонче всех кричала девиз нашего отряда, чеканя каждое слово: «Под светом далекой звезды Альтаир мы будем бороться за счастье и мир!» (наш отряд назывался «Альтаир»).
Смотры песни и строя, политинформации, дни самоуправления, зарницы, субботники, посещения ветеранов, сборы макулатуры и металлолома – она везде командовала, распределяла поручения, контролировала, не давая никому увильнуть или сфилонить.
На уроках она строго следила, чтобы никто не списывал и вообще не занимался тем, чем не нужно. Заметив нарушение, считала своим долгом тотчас доложить учителю. Да что там! Она сама похлеще классной держала всех нас в ежовых рукавицах. Что называется, прорабатывала. Редколлегию она неустанно отчитывала за не вовремя выпущенную стенгазету, старосту – за пыльные подоконники и чернила на партах, вожатых – за пассивность и равнодушие к подшефным, звеньевых – за двойки и неуды по дисциплине в их звене. А скольких она довела до унизительных прилюдных рыданий этими своими выворачивающими душу разносами на собраниях совета отряда. Слезы ее не трогали. Морально растаптывая провинившегося, она приплетала все подряд, ставя ему в укор заслуги наших предков перед Отечеством, подвиги героев, голод, гибель. На этом фоне любые прегрешения казались еще более постыдными.
Прошлой осенью на повестке дня одного такого собрания было Викино поведение, а, точнее, ее поступок, недостойный пионера. Вся заварушка вышла из-за того, что Вика сказалась больной и не поехала на картошку с классом, сама же в тот день была в цирке. Я знала эту тайну, но никому не говорила. Так что было совершенно непонятно, как Федорова пронюхала, что Вика соврала.
К собранию наша председательница подготовилась основательно, припомнив Вике все ее провинности. Пока Федорова песочила мою подругу, все молчали, и я молчала. А что тут скажешь? Ведь если формально, то и правда врать не хорошо, отлынивать от коллектива – тоже. Вот только Федорова умела так все преподнести, так сгустить краски и напустить теней, что Вика выглядела не просто какой-то там прогульщицей и врушей, а чуть ли не врагом народа.
Жалко было Вику. Она как-то вся съежилась и совсем перестала походить на себя обычную. И когда, казалось, она вот-вот разревется, Вика вдруг встрепенулась и оборвала Федорову, как раз в тот момент, когда та на свой излюбленный манер сравнивала ее эгоизм с самоотверженностью Зои Космодемьянской:
- Что ты мне все тычешь чужими подвигами! Сама-то ты чем лучше меня?
Федорова на мгновение оцепенела, даже побелела вся. Но потом холодно ответила:
- Я учусь на «отлично» и добросовестно выполняю свои обязанности.
- И кому от этого польза? А для других что ты хорошего сделала?
- Пока ты веселилась в цирке, я собирала картошку, носила ведра и думала о том, что пусть мой личный вклад в общее дело и невелик в масштабах страны, но если все так, как я…
- Тоже мне великий подвиг! Все это показуха. И ты на самом деле ничего из себя не представляешь, а только прикрываешься чужими заслугами да высокими речами.
Выплеснув все, что накипело, Вика, разгоряченная и раскрасневшаяся, а от того еще более привлекательная, чем обычно, внезапно смолкла, словно спохватившись.
В классе воцарилась тишина. Такой перепалки не ожидал никто. Молчала и Федорова. Но как-то по-особенному молчала, словно специально затягивала паузу, чтобы эта тишина, это гнетущее ожидание стало совсем невыносимым. Потом она что-то пометила у себя в тетради и объявила, что этот вопрос она вынесет на заседание совета дружины, где будет ходатайствовать за исключение Вики из пионеров.
Только что пунцовая Вика вмиг стала белой как полотно. А уже дома она наревелась вволю. Это ж был какой позор, настоящее бесчестие, когда исключали из пионеров! На нашей памяти только одного мальчишку из параллельного класса исключили, прямо на линейке, при всей школе сняли с него галстук. Уж лучше, казалось, умереть, чем так опозориться.
На следующий день Вика извинилась перед всем классом и перед Федоровой, лишь бы ее не исключали.
Не исключили. Зато Федорова велела редколлегии выпустить газету, где изобразить, как все пашут, а Вика развлекается. Катя Комарова и Галя Онищенко – наша редколлегия – всегда заискивали перед Викой, но газету все же выпустили.
Федорову не любили, остерегались, сторонились, осуждали за глаза, но до того случая ни у кого и в мыслях ни разу не возникло взбунтоваться или хотя бы просто поспорить с ней. А после того случая и подавно. С ней никто не дружил, никто не сидел за одной партой. Но, похоже, это ее нисколько не тяготило. Она, ратуя за коллективизм, в то же время ставила себя как бы в стороне от всех, а, точнее, над всеми.
- Устроим-ка ей разборку, всем классом, - предложила Вика. – А что, попила она нашей кровушки, повыдрючивалась. И, главное, все никак успокоиться не может. Теперь-то она - никто и ничто, коза безрогая, а все туда же…
В начале этого года нам объявили, что на последнем слете было решено распустить пионерскую организацию, то есть что-то там придумали вместо нее, но, по сути, пионерия прекратила свое существование. А нет пионерии - нет и пионеров, и все мы не обязаны больше носить галстуки и значки с Ильичом. Заодно отменили советы отряда и дружины, все эти заседания и сборы, Ленинский уголок, девизы, речевки, горны, барабаны, отрядные флажки и дружинное знамя, обязательное шефство над младшими и пенсионерами. И все это произошло как-то разом.
«Как здорово! Свобода!», - радовались все, и я радовалась вместе со всеми. Правда, больше "за компанию", чем от чистого сердца, да и лишь поначалу.
Я не знаю, какие чувства должна вселять эта самая свобода, но у меня в душе возникло неотвязное ощущение пустоты. По утрам, в 7.40 ну просто физически не хватало такой привычной радиопередачи, которую я вроде и слушала-то в пол уха, но этот бодрый перелив горна и следом звонкое: «В эфире - пионерская зорька!» словно стали за эти годы чем-то неотъемлемым.
Я была в растерянности, никак не верилось, что все то, что мы считали верным, вечным, вдруг исчезло.
Сразу же мы все, как один, перестали носить пионерские галстуки. Все, кроме Федоровой. Она и не думала его снимать, будто для нее ничего не изменилось.
Сначала над ней втихую посмеивались. Ведь от всей этой атрибутики отказались даже вчерашние завзятые активисты. Вон, прошлогодний председатель совета дружины и тот ходит себе и в ус не дует. Видали его за школой, за пресловутыми складами с папиросой и в компании тех, кого он раньше «прорабатывал».
Потом над ней стали смеяться уже в открытую. Вся школа показывала на нее пальцем. Каждый встречный подходил к ней и салютовал, хихикая при этом: «Будь готов!». Федорова отвечала лишь долгим презрительным взглядом.
Ребята из других классов нас спрашивали: «Что это у вас Федорова такая чокнутая? Заставьте снять ее этот дурацкий галстук!».
Вчера Вика начала первая. Другой бы никто не решился. Подошла к Федоровой и скомандовала: «Повыделывалась и хватит. Давай снимай уже свой галстук!».
Федорова ей не ответила, только посмотрела как всегда с ледяным презрением.
Тогда Вика завелась: «А-а! Ты же у нас к собраниям-заседаниям привыкла. Ну что ж, будет тебе заседание. Э-эй! Слушайте все! Объявляю заседание! На повестке дня поведение Федоровой. Только посмотрите на нее! Все ходят без галстука, а она – в галстуке. Противопоставляет себя коллективу. Непорядок! Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы Федорова сняла галстук?».
Мы дружно вскинули руки. Все одобрили Викино полушутливое представление.
К тому же Вика так бесподобно передразнивала интонации Федоровой, когда та еще председательствовала на всяких собраниях: «Единогласно! Все Федорова, снимай галстук. Больше ты не пионерка. Ну! Чего сидишь?».
Федорова и ухом не повела.
Вика подошла к ней вплотную и с деланным удивлением округлила глаза: «Как?! Ты что против коллектива идешь? Тебе что, на коллектив наплевать?».
Все мы с интересом наблюдали за происходящим.
Федорова поднялась из-за парты, оглядела нас всех и высокомерно произнесла: «Какой вы коллектив! Вы – стадо. Самое обычное, самое примитивное стадо баранов».
Начался урок, оборвав Викино представление на такой возмутительно-обидной реплике.
Вспомнив про стадо баранов, я согласилась с Викой, что самое время устроить Федоровой настоящую разборку.
Мы сговорились с остальными из нашего класса. Все сперва опешили – как это, самой Федоровой! – но затем поддержали нашу идею. Неудивительно, эта Федорова давно у всех в печенках сидела, а последний ее выпад – вообще предел наглости.
На следующий день после уроков мы подкараулили Федорову на выходе. Мальчишки ухватили ее под локотки и потащили за школу. Там имеется такое укромное местечко, отгороженное от здания школы какими-то складами. Из окон школы этот пяточок не видно, и случайные прохожие не забредают. Сюда бегают школьники покурить, здесь же, за складами выясняют отношения и дерутся.
Я впервые очутилась в том месте, о котором у нас ходило столько слухов. Все самое плохое совершалось именно там. Идти туда было волнительно, хоть даже и вместе с классом. Но на деле оказалось ничего особенного – грязный, заплеванный закуток с похабными надписями и рисунками на стенах, сплошь усыпанный окурками и прочим мусором. И запах еще тот!
И вот здесь, в этой клоаке предстояло линчевать такую показательно-правильную Федорову! Я мысленно содрогнулась, настолько всё это не увязывалось в моем представлении.
Между тем, Федоровой заломили руки за спину. Вика, ухмыляясь, подошла к ней: «Значит, мы – стадо, по-твоему? Повтори-ка еще раз».
Федорова равнодушно повторила: «Стадо».
Наверное Вика не ожидала этого, потому что сразу рассерженно вспыхнула и ударила Федорову по лицу. Потом еще раз.
«Снимай галстук! - велела она. – Отпустите ей руки. Она должна сама его снять, если не хочет, чтобы мы ее тут похоронили».
Бежать ей было некуда, так как мы окружили ее плотным кольцом. Но Федорова вместо того, чтобы развязать галстук, толкнула Вику в грудь. И тогда на нее посыпались удары и пинки со всех сторон. Ее молотили куда ни попадя.
До этого я ни разу не видела, чтобы человека били при мне всем скопом. Это было жутко. «Хватит! Перестаньте!», - закричала я.
Наконец от нее отступили, оставив лежать скрюченной в грязи. С нее, с лежачей Вика сдернула галстук и бросила на землю. Стала остервенело топтать его ногой. Плевать на него.
Потом взяла у мальчишек спички и подожгла, издевательски напевая: «Взвейтесь кострами, синие ночи…».
Подбежала Катя Комарова, которую оставили на стреме: «Шухер! Какой-то мужик идет!».
И мы все бросились врассыпную, условившись собраться через полчаса у Викиного дома.
Я бежала так быстро, как никогда прежде, внезапно и абсолютно ясно осознав: то, что мы сотворили – это неправильно, это вообще гадко. Я бежала, на лету перескакивая лужи, как будто можно было убежать от этих мыслей. Но потом вдруг меня пронзило: «Вдруг Федорова умерла». Она так неподвижно лежала, когда мы ее там бросили. И я, остановившись на мгновение, столь же стремительно кинулась обратно.
Федоровой там уже не было, как не было и тлеющего галстука. Вернее, того, что от него оставалось.
К Вике я не пошла. Не могла, не хотела.
_________
Следующие две недели Федорова не ходила в школу.
Классная сообщила, что она болеет: «Надо бы вам навестить своего школьного товарища. Ее мама сказала, что она так сильно упала с велосипеда, прямо разбилась вся».
Всем это предложение показалось забавным, а Вика победно ухмыльнулась: «Ага, болеет она. Трусливая показушница».
Мы всё еще сидели за одной партой, хотя я в последнее время старалась избегать своей подруги.
«Это я трусливая», - подумалось мне. Все эти дни я боялась до беспамятства. Сначала того, что мы убили Федорову, потом – что оставили ее калекой и что всех нас скоро упекут за решетку, потому что это – само настоящее преступление, а мы все – преступники. Я даже родителей обходным маневром выспрашивала о том, какая ответственность ждет несовершеннолетних за избиение человека. Но мои родители сталкивались с преступлениями только в кино и ровным счетом ничего не знали о наказании и законах.
Так я и жила как на иголках эти дни, ожидая, что за нами вот-вот придут. Но никто не приходил, и это меня больше удивляло, чем успокаивало.
А потом вышла Федорова. Она появилась неожиданно, в середине второго урока. Извинилась за опоздание, сославшись на то, что ходила к врачу за справкой, затем спокойно прошла к своей пустующей парте.
Выглядела она как обычно. Я же в своем воображении представляла ее всю в чудовищных шрамах, которые, как мне казалось, непременно должны были остаться после того, что ей устроили. Но, к счастью, Федорова была цела и невредима, без ссадинки и царапинки, а на груди ее по-прежнему вызывающе и гордо алел пионерский галстук.
Словно в пику недавним событиям на дом по литературе нам задали написать сочинение на тему «Что я ценю в людях». Я долго думала, прежде чем приступить. Доброта, смелость, отзывчивость… сколько же этих качеств, которые принято ценить и превозносить. Но разве можно по-настоящему оценить что-то, не узнав, не прочувствовав, не увидев собственными глазами действительное его проявление? И я написала: «Верность себе и своим принципам».
А на следующий день я пересела от Вики к Федоровой.
Я закивала, как китайский божок. Я старалась во всем соглашаться с ней – боялась поссориться. Я вообще очень гордилась, что мы дружили. Еще бы! Вика считалась самой красивой в классе, к ней липли и мальчишки, и девчонки. Она и одевалась так, что обзавидуешься. Даже форма у нее была не как у всех, а ярко-синяя в мелкое плиссе. И дома у нее имелось всё, о чем другие только мечтали: чешская стенка, японский телевизор с пультом и даже видеомагнитофон. А на полках в шкафу, где обычно книги, у них стояли рядами видеокассеты.
Стоило Вике появиться в классе, как всё внимание ей одной. А раз я была с ней, раз мы – подруги, то и мне перепадала толика ее славы.
Подружились мы прошлым летом, когда вместе ездили в пионерский лагерь в Крым. Вике мать выбила путевку по блату. Она у нее была не последний человек в торговле и запросто могла достать что угодно. Ну а для меня расстарался мамин двоюродный брат, дядя Паша, который с Викиной матерью был, можно сказать, коллегой по цеху. Он у нас почти как тот сундучок с секретом, из которого можно извлечь всё, что ни пожелаешь. Только этот «сундучок» одаривал исключительно тех, кто был ему чем-то полезен. Мама вот помогла с диссертацией, правда, не ему, а кому-то совсем незнакомому, но по его просьбе. В общем, у них там не разберешь – рука руку моет, как мама говорит. Она хоть и сетует, что все это «плохо пахнет», но от путевки не отказалась.
В лагере мы с Викой были не разлей вода. Потом до самой осени я переживала, что когда начнется учебный год, она отошьет меня за ненадобностью. Но Вика в первый же день учебы предложила мне сидеть вместе за одной партой, оставив с носом прошлогоднюю свою подружку.
Я восхищалась Викой. Она из тех девчонок, что с рождения наделены особым даром нравиться. И дело не во внешности. Хотя и здесь природа не поскупилась. Но будь у нее, уверена, даже самые заурядные черты, она все равно вела бы себя как королева.
Вика щедро делилась своими умениями, показывая мне, что можно сотворить с моими совершенно неуправляемыми волосами, чтобы не выглядеть такой замухрышкой. В плане что одеть она тоже была хорошим советчиком. Отучила меня ходить в носках поверх колгот и забраковала большую часть моих и без того немногочисленных нарядов. «Лучше вообще сидеть дома, чем выйти в люди в такой ужасной кофте!», - Вика была категорична, отправляя в утиль то, что, по ее мнению, нельзя носить. И я ей была благодарна, она же из лучших побуждений так делала. Я же в свою очередь давала списывать ей домашку и подсказывала на контрольных.
- Нет, надо что-то делать с этой выскочкой Федоровой! – не унималась Вика. У нее даже поперечная морщинка образовалась меж бровей, такая она была сердитая.
Федорову я и сама на дух не выносила. Причем не только сейчас, когда поднялась вся эта буча с галстуком, но и раньше, да вообще всегда, сколько ее знаю. И Вика точно подметила: Федорова – выскочка. С первого класса она всегда и во всем стремилась быть лучшей, всюду лезла и везде принимала активное участие. И всех остальных заставляла. В пионеры ее приняли самой первой. Как она гордилась! Потом из года в год Федорова была бессменным председателем совета отряда, членом совета дружины и городского пионерского штаба.
На любых сборах она звонче всех кричала девиз нашего отряда, чеканя каждое слово: «Под светом далекой звезды Альтаир мы будем бороться за счастье и мир!» (наш отряд назывался «Альтаир»).
Смотры песни и строя, политинформации, дни самоуправления, зарницы, субботники, посещения ветеранов, сборы макулатуры и металлолома – она везде командовала, распределяла поручения, контролировала, не давая никому увильнуть или сфилонить.
На уроках она строго следила, чтобы никто не списывал и вообще не занимался тем, чем не нужно. Заметив нарушение, считала своим долгом тотчас доложить учителю. Да что там! Она сама похлеще классной держала всех нас в ежовых рукавицах. Что называется, прорабатывала. Редколлегию она неустанно отчитывала за не вовремя выпущенную стенгазету, старосту – за пыльные подоконники и чернила на партах, вожатых – за пассивность и равнодушие к подшефным, звеньевых – за двойки и неуды по дисциплине в их звене. А скольких она довела до унизительных прилюдных рыданий этими своими выворачивающими душу разносами на собраниях совета отряда. Слезы ее не трогали. Морально растаптывая провинившегося, она приплетала все подряд, ставя ему в укор заслуги наших предков перед Отечеством, подвиги героев, голод, гибель. На этом фоне любые прегрешения казались еще более постыдными.
Прошлой осенью на повестке дня одного такого собрания было Викино поведение, а, точнее, ее поступок, недостойный пионера. Вся заварушка вышла из-за того, что Вика сказалась больной и не поехала на картошку с классом, сама же в тот день была в цирке. Я знала эту тайну, но никому не говорила. Так что было совершенно непонятно, как Федорова пронюхала, что Вика соврала.
К собранию наша председательница подготовилась основательно, припомнив Вике все ее провинности. Пока Федорова песочила мою подругу, все молчали, и я молчала. А что тут скажешь? Ведь если формально, то и правда врать не хорошо, отлынивать от коллектива – тоже. Вот только Федорова умела так все преподнести, так сгустить краски и напустить теней, что Вика выглядела не просто какой-то там прогульщицей и врушей, а чуть ли не врагом народа.
Жалко было Вику. Она как-то вся съежилась и совсем перестала походить на себя обычную. И когда, казалось, она вот-вот разревется, Вика вдруг встрепенулась и оборвала Федорову, как раз в тот момент, когда та на свой излюбленный манер сравнивала ее эгоизм с самоотверженностью Зои Космодемьянской:
- Что ты мне все тычешь чужими подвигами! Сама-то ты чем лучше меня?
Федорова на мгновение оцепенела, даже побелела вся. Но потом холодно ответила:
- Я учусь на «отлично» и добросовестно выполняю свои обязанности.
- И кому от этого польза? А для других что ты хорошего сделала?
- Пока ты веселилась в цирке, я собирала картошку, носила ведра и думала о том, что пусть мой личный вклад в общее дело и невелик в масштабах страны, но если все так, как я…
- Тоже мне великий подвиг! Все это показуха. И ты на самом деле ничего из себя не представляешь, а только прикрываешься чужими заслугами да высокими речами.
Выплеснув все, что накипело, Вика, разгоряченная и раскрасневшаяся, а от того еще более привлекательная, чем обычно, внезапно смолкла, словно спохватившись.
В классе воцарилась тишина. Такой перепалки не ожидал никто. Молчала и Федорова. Но как-то по-особенному молчала, словно специально затягивала паузу, чтобы эта тишина, это гнетущее ожидание стало совсем невыносимым. Потом она что-то пометила у себя в тетради и объявила, что этот вопрос она вынесет на заседание совета дружины, где будет ходатайствовать за исключение Вики из пионеров.
Только что пунцовая Вика вмиг стала белой как полотно. А уже дома она наревелась вволю. Это ж был какой позор, настоящее бесчестие, когда исключали из пионеров! На нашей памяти только одного мальчишку из параллельного класса исключили, прямо на линейке, при всей школе сняли с него галстук. Уж лучше, казалось, умереть, чем так опозориться.
На следующий день Вика извинилась перед всем классом и перед Федоровой, лишь бы ее не исключали.
Не исключили. Зато Федорова велела редколлегии выпустить газету, где изобразить, как все пашут, а Вика развлекается. Катя Комарова и Галя Онищенко – наша редколлегия – всегда заискивали перед Викой, но газету все же выпустили.
Федорову не любили, остерегались, сторонились, осуждали за глаза, но до того случая ни у кого и в мыслях ни разу не возникло взбунтоваться или хотя бы просто поспорить с ней. А после того случая и подавно. С ней никто не дружил, никто не сидел за одной партой. Но, похоже, это ее нисколько не тяготило. Она, ратуя за коллективизм, в то же время ставила себя как бы в стороне от всех, а, точнее, над всеми.
- Устроим-ка ей разборку, всем классом, - предложила Вика. – А что, попила она нашей кровушки, повыдрючивалась. И, главное, все никак успокоиться не может. Теперь-то она - никто и ничто, коза безрогая, а все туда же…
В начале этого года нам объявили, что на последнем слете было решено распустить пионерскую организацию, то есть что-то там придумали вместо нее, но, по сути, пионерия прекратила свое существование. А нет пионерии - нет и пионеров, и все мы не обязаны больше носить галстуки и значки с Ильичом. Заодно отменили советы отряда и дружины, все эти заседания и сборы, Ленинский уголок, девизы, речевки, горны, барабаны, отрядные флажки и дружинное знамя, обязательное шефство над младшими и пенсионерами. И все это произошло как-то разом.
«Как здорово! Свобода!», - радовались все, и я радовалась вместе со всеми. Правда, больше "за компанию", чем от чистого сердца, да и лишь поначалу.
Я не знаю, какие чувства должна вселять эта самая свобода, но у меня в душе возникло неотвязное ощущение пустоты. По утрам, в 7.40 ну просто физически не хватало такой привычной радиопередачи, которую я вроде и слушала-то в пол уха, но этот бодрый перелив горна и следом звонкое: «В эфире - пионерская зорька!» словно стали за эти годы чем-то неотъемлемым.
Я была в растерянности, никак не верилось, что все то, что мы считали верным, вечным, вдруг исчезло.
Сразу же мы все, как один, перестали носить пионерские галстуки. Все, кроме Федоровой. Она и не думала его снимать, будто для нее ничего не изменилось.
Сначала над ней втихую посмеивались. Ведь от всей этой атрибутики отказались даже вчерашние завзятые активисты. Вон, прошлогодний председатель совета дружины и тот ходит себе и в ус не дует. Видали его за школой, за пресловутыми складами с папиросой и в компании тех, кого он раньше «прорабатывал».
Потом над ней стали смеяться уже в открытую. Вся школа показывала на нее пальцем. Каждый встречный подходил к ней и салютовал, хихикая при этом: «Будь готов!». Федорова отвечала лишь долгим презрительным взглядом.
Ребята из других классов нас спрашивали: «Что это у вас Федорова такая чокнутая? Заставьте снять ее этот дурацкий галстук!».
Вчера Вика начала первая. Другой бы никто не решился. Подошла к Федоровой и скомандовала: «Повыделывалась и хватит. Давай снимай уже свой галстук!».
Федорова ей не ответила, только посмотрела как всегда с ледяным презрением.
Тогда Вика завелась: «А-а! Ты же у нас к собраниям-заседаниям привыкла. Ну что ж, будет тебе заседание. Э-эй! Слушайте все! Объявляю заседание! На повестке дня поведение Федоровой. Только посмотрите на нее! Все ходят без галстука, а она – в галстуке. Противопоставляет себя коллективу. Непорядок! Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы Федорова сняла галстук?».
Мы дружно вскинули руки. Все одобрили Викино полушутливое представление.
К тому же Вика так бесподобно передразнивала интонации Федоровой, когда та еще председательствовала на всяких собраниях: «Единогласно! Все Федорова, снимай галстук. Больше ты не пионерка. Ну! Чего сидишь?».
Федорова и ухом не повела.
Вика подошла к ней вплотную и с деланным удивлением округлила глаза: «Как?! Ты что против коллектива идешь? Тебе что, на коллектив наплевать?».
Все мы с интересом наблюдали за происходящим.
Федорова поднялась из-за парты, оглядела нас всех и высокомерно произнесла: «Какой вы коллектив! Вы – стадо. Самое обычное, самое примитивное стадо баранов».
Начался урок, оборвав Викино представление на такой возмутительно-обидной реплике.
Вспомнив про стадо баранов, я согласилась с Викой, что самое время устроить Федоровой настоящую разборку.
Мы сговорились с остальными из нашего класса. Все сперва опешили – как это, самой Федоровой! – но затем поддержали нашу идею. Неудивительно, эта Федорова давно у всех в печенках сидела, а последний ее выпад – вообще предел наглости.
На следующий день после уроков мы подкараулили Федорову на выходе. Мальчишки ухватили ее под локотки и потащили за школу. Там имеется такое укромное местечко, отгороженное от здания школы какими-то складами. Из окон школы этот пяточок не видно, и случайные прохожие не забредают. Сюда бегают школьники покурить, здесь же, за складами выясняют отношения и дерутся.
Я впервые очутилась в том месте, о котором у нас ходило столько слухов. Все самое плохое совершалось именно там. Идти туда было волнительно, хоть даже и вместе с классом. Но на деле оказалось ничего особенного – грязный, заплеванный закуток с похабными надписями и рисунками на стенах, сплошь усыпанный окурками и прочим мусором. И запах еще тот!
И вот здесь, в этой клоаке предстояло линчевать такую показательно-правильную Федорову! Я мысленно содрогнулась, настолько всё это не увязывалось в моем представлении.
Между тем, Федоровой заломили руки за спину. Вика, ухмыляясь, подошла к ней: «Значит, мы – стадо, по-твоему? Повтори-ка еще раз».
Федорова равнодушно повторила: «Стадо».
Наверное Вика не ожидала этого, потому что сразу рассерженно вспыхнула и ударила Федорову по лицу. Потом еще раз.
«Снимай галстук! - велела она. – Отпустите ей руки. Она должна сама его снять, если не хочет, чтобы мы ее тут похоронили».
Бежать ей было некуда, так как мы окружили ее плотным кольцом. Но Федорова вместо того, чтобы развязать галстук, толкнула Вику в грудь. И тогда на нее посыпались удары и пинки со всех сторон. Ее молотили куда ни попадя.
До этого я ни разу не видела, чтобы человека били при мне всем скопом. Это было жутко. «Хватит! Перестаньте!», - закричала я.
Наконец от нее отступили, оставив лежать скрюченной в грязи. С нее, с лежачей Вика сдернула галстук и бросила на землю. Стала остервенело топтать его ногой. Плевать на него.
Потом взяла у мальчишек спички и подожгла, издевательски напевая: «Взвейтесь кострами, синие ночи…».
Подбежала Катя Комарова, которую оставили на стреме: «Шухер! Какой-то мужик идет!».
И мы все бросились врассыпную, условившись собраться через полчаса у Викиного дома.
Я бежала так быстро, как никогда прежде, внезапно и абсолютно ясно осознав: то, что мы сотворили – это неправильно, это вообще гадко. Я бежала, на лету перескакивая лужи, как будто можно было убежать от этих мыслей. Но потом вдруг меня пронзило: «Вдруг Федорова умерла». Она так неподвижно лежала, когда мы ее там бросили. И я, остановившись на мгновение, столь же стремительно кинулась обратно.
Федоровой там уже не было, как не было и тлеющего галстука. Вернее, того, что от него оставалось.
К Вике я не пошла. Не могла, не хотела.
_________
Следующие две недели Федорова не ходила в школу.
Классная сообщила, что она болеет: «Надо бы вам навестить своего школьного товарища. Ее мама сказала, что она так сильно упала с велосипеда, прямо разбилась вся».
Всем это предложение показалось забавным, а Вика победно ухмыльнулась: «Ага, болеет она. Трусливая показушница».
Мы всё еще сидели за одной партой, хотя я в последнее время старалась избегать своей подруги.
«Это я трусливая», - подумалось мне. Все эти дни я боялась до беспамятства. Сначала того, что мы убили Федорову, потом – что оставили ее калекой и что всех нас скоро упекут за решетку, потому что это – само настоящее преступление, а мы все – преступники. Я даже родителей обходным маневром выспрашивала о том, какая ответственность ждет несовершеннолетних за избиение человека. Но мои родители сталкивались с преступлениями только в кино и ровным счетом ничего не знали о наказании и законах.
Так я и жила как на иголках эти дни, ожидая, что за нами вот-вот придут. Но никто не приходил, и это меня больше удивляло, чем успокаивало.
А потом вышла Федорова. Она появилась неожиданно, в середине второго урока. Извинилась за опоздание, сославшись на то, что ходила к врачу за справкой, затем спокойно прошла к своей пустующей парте.
Выглядела она как обычно. Я же в своем воображении представляла ее всю в чудовищных шрамах, которые, как мне казалось, непременно должны были остаться после того, что ей устроили. Но, к счастью, Федорова была цела и невредима, без ссадинки и царапинки, а на груди ее по-прежнему вызывающе и гордо алел пионерский галстук.
Словно в пику недавним событиям на дом по литературе нам задали написать сочинение на тему «Что я ценю в людях». Я долго думала, прежде чем приступить. Доброта, смелость, отзывчивость… сколько же этих качеств, которые принято ценить и превозносить. Но разве можно по-настоящему оценить что-то, не узнав, не прочувствовав, не увидев собственными глазами действительное его проявление? И я написала: «Верность себе и своим принципам».
А на следующий день я пересела от Вики к Федоровой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий