Я, десятилетний мальчишка, бесцельно слонялся по двору дома, стоящего на краю сибирской деревни.
Субботний вечер, поэтому всюду ощущался запах дыма от березовых дров, которыми топили бани и русские печи. Все женщины деревни пекли хлеб, для своих семей, на всю неделю, а их мужья, топили бани.
У нас бани не было. Отец ходил париться к своему другу. Вот и сейчас он ушел к нему пораньше, чтобы помочь протопить баню.
Вскоре, запах свежеиспеченного хлеба, перебил запах дыма из банных труб. Это многие хозяйки начали вынимать хлеб из печей. У меня непроизвольно потекла слюна.
В доме, когда пекут хлеб, детворе находиться нельзя, потому что, даже от крика, может сесть тесто, и хлеб не получится. Поэтому летом, каждую субботу, я находился на улице, а зимой я, как мышь, сидел в родительской спальне с книжкой в руках, ожидая, когда мать позовет меня.
Когда хлеб был готов, мать звала меня, отрезала большую горбушку горячего хлеба и, положив на него две столовые ложки топленного сливочного масла, подавала мне. Масло быстро таяло и впитывалось в мякоть хлеба. Я посыпал сверху сахаром.
Какая была вкуснятина! Мне, казалось, что даже вкусней торта, который, однажды, привозил отец с города.
Мимо нашего двора пробежал мальчишка с удочкой в руках, учуяв запах хлеба, возле речки, которая находилась в километре от деревни, он пожертвовал рыбалкой.
Это Витька – мой одноклассник. Он хотел прошмыгнуть незамеченным, но я окликнул его:
— Витька! Поймал что-нибудь?!
Одноклассник, нехотя подошел ко мне и, шмыгая носом, ответил:
— Не клюет, сегодня, ни черта!
Витька, посмотрев в сторону своего дома, судорожно сглотнул слюну и, как бы виновато, сказал:
— Ну, я побегу…, мамка, наверное, хлеб испекла.
Вспомнив о хлебе, я с волнением посмотрел на наш дом, надеясь увидеть мать. Но дверь была закрыта, и я решил пообщаться с Витькой, чтобы отвлечься.
— Витек, завтра всей компанией на железную дорогу идем, — сказал я и, видя, что мой друг, не отрываясь, смотрит на свое жилище, толкнул его в плечо, громко крикнув:
— Пятаков набери, побольше!
Одноклассник только кивнул головой. «Вот, и…, поговорили», — с досадой подумал я, а вслух сказал:
— Да беги, уже!
И Витька помчался во всю прыть. Походив по двору пару минут, я не выдержал и открыл дверь. Прислушавшись к бормотанию матери, и стараясь определить, какое у нее настроение, но так ничего и не поняв, я жалобно спросил:
— Мам, ну скоро?!
— Скоро, скоро, сынок! Уже вынула и накрыла. Погуляй минут десять. Я позову.
По веселому голосу матери я понял, что хлеб удался.
Зная, что после печи, накрытый полотенцами хлеб, должен отойти от жара и стать еще пышнее и мягче, я беспрекословно закрыл дверь.
Подойдя к березе и сорвав с нее «сережку», я пожевал ее. «Уже не сладкая, и жесткая. Надо было раньше жевать», — с горечью подумал я и, сморщившись, выплюнул ее.
Мой взгляд остановился на больших кустах черной смородины, которые росли по ту сторону нашего забора. «Эх, сейчас бы смородины пожрать», — размечтался я, приближаясь к кустам, хотя знал, что ягод еще нет. Неожиданно, верхушки кустов шевельнулись. «Наверно, еж…, а может быть волк?», — с волнением подумал я.
— Слышишь, пацан, подойди ближе, — раздался тихий мужской голос.
От испуга я остановился как вкопанный. У меня не было сил; ни бежать, ни кричать.
— Подойди не бойся…, ты же, мужик — послышался приятный и успокаивающий, уже другой голос.
Слова: «Ты же, мужик», которые часто говорил мне отец, в минуты моей слабости, произнесенные успокаивающим голосом незнакомца, вывели меня из ступора и придали уверенности. Я, волнуясь, звонко сказал:
—А я, не боюсь! — и шагнул к забору. За ним я увидел двух незнакомых мужчин, в возрасте моего отца, сидящих на корточках под кустом смородины.
Незнакомцы были одеты в черные спецовки, грязные от придорожной пыли, и обуты в кирзовые ботинки, которых, я раньше никогда не видел (мужики нашей деревни носили только кирзовые сапоги). На одном была странная фуражка, пошитая из такой же материи, как и спецовка.
Некоторое время мы смотрели друг на друга; я, с нескрываемым интересом, все еще волнуясь, а они, с умилением, улыбаясь.
Наконец, один шепнул другому:
— У меня дочка…, чуть поменьше его, — и кивнул головой на меня. Другой незнакомец, особенно ласково смотревший на меня, ответил:
— А у меня пацан, такой же, как этот, — и блеснувшая слеза покатилась по его, давно не бритой, щеке. Он поспешно вытер ее ладонью, превращая пыль на щетине в грязь, и спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Боря, — ответил я, уже перестав волноваться. Эти люди вызвали у меня доверие, и мне захотелось им чем-то помочь, но я не знал чем.
— Боря, а железная дорога в той стороне? — и незнакомец махнул рукой, показывая жестом правильное направление.
— Да! — радостно воскликнул я, осознавая, что этой информацией могу помочь им.
— Далеко?
— Рядом! Четыре километра…, мы туда часто ходим, пятаки на рельсы кладем. Когда поезд пройдет, из них лепешки получаются.
Спрашивающий меня мужчина, улыбнулся, а другой рассмеялся:
— Мы тоже так в детстве делали, — а затем спросил: — Поезда часто ходят?
— Товарняки часто, а вот пассажирские…, — и я, хитро улыбнувшись, пошутил: — Вам долго придется ждать…, потому что они там не останавливаются. Станции там нет. Она в пятнадцати километрах отсюда.
Мужики переглянулись и рассмеялись.
— Ничего, мы не гордые, и на товарняке поедем, — сказал, один из них, и подмигнул мне.
Незнакомец, который ласково смотрел на меня, потянул носом, сглотнул слюну и, прикрыв глаза, мечтательно протянул:
— Как вкусно хлебом пахнет!
— Это мамка хлеб только что испекла…, а папка пошел к другу – баню топить, — поспешил сообщить я о семейных делах.
Мужики между собой зашептались. Я только слышал обрывки фраз.
«Не сдаст!», — говорил один. « Я тебе говорю, что сдаст с потрохами…», — спорил другой. Первый упорно объяснял: «Приезжие сдадут…, они здесь целину поднимают, а эти…». Второй опять спорил: «Какая разница? Приезжие или местные…, сдадут с потрохами…, за мешок муки». Первый вспылил: «Я хорошо знаю сибиряков, они не сдадут; ни за муку, ни за корову! Они принципиальные!». Мужчины еще пошептались немного и тот, который говорил про муку, корову и сибиряков, обратился ко мне:
— Боря, ты можешь мамку позвать?
— Да! — поспешно ответил я и бросился бежать за матерью в дом. Открыв дверь, я крикнул:
— Ма! Тебя, дядьки незнакомые зовут!
— Какие дядьки? — удивленно вскинула брови мать.
— Возле забора сидят, под смородиной, — пояснил я нетерпеливо.
— Сейчас, иду, — тревожно ответила она, вытирая руки полотенцем. Я, не дожидаясь ее, побежал к своим новым знакомым. Увидев их, с тревогой смотревших на меня, я выпалил:
— Сейчас, придет!
Мужчины успокоились, и начали наблюдать за нашим домом. Вскоре вышла мать и заспешила в нашу сторону. Один из мужчин, восхищенно сказал мне:
— Красивая у тебя мамка!
— Да, красивая! — горделиво ответил я, приосанившись. Подошедшая мать, увидев незнакомцев, испуганно отпрянула от забора.
Один из мужчин, стараясь успокоить испуганную женщину, попытался сделать ей комплимент:
— А Вы красивая…, и сын настоящий мужик!
Мать взяла себя в руки и, не обращая внимания на любезные слова, строго спросила:
— Что вы хотели?
Мужчина, потерпевший фиаско в обращении с сибирской красавицей, повел разговор в другом русле:
— Хозяюшка, мы двое суток ничего не ели, дайте нам немного хлеба.
Мать, подумав некоторое время и на ходу бросив: — Сейчас! — скорым шагом направилась к дому.
— Ну вот, поели хлебушка! Следи за домом, чтобы к соседям не побежала! Если что – уходим! — сказал один другому и, со злостью, плюнул на землю. Тот виновато опустил голову.
Увидев мать, бежавшую к нам и державшую в руках две булки хлеба и литровую банку топленого масла, они обрадовались. Не ожидая такой удачи, тот, который все время говорил: «Сдаст!» и зло плевался на землю, рассмеялся и воскликнул:
— Молодец, красавица!
Мать, зардевшись, подала продукты.
Незнакомец поспешно снял куртку, оставшись в одной грязной майке, положил на нее хлеб и банку, а затем завязал одежду с продуктами узлом.
Мужчины наперебой поблагодарили мою мать и, слегка пригнувшись, то и дело, озираясь по сторонам, побежали, мелькая между деревьев, в сторону железной дороги. Я и мать, молча, стояли, провожая их глазами.
Наконец, когда они скрылись, я спросил:
— Мам, а кто, они?
— «Пельмешки», — грустно сказала она, о чем-то думая.
Из разговоров взрослых я знал, что «пельмешки» — это беглые зеки. Зимой заключенные не бежали, это явная смерть. Ну, а с наступлением лета деревенские, иногда, говорили: «Уже «пельмешки» побежали, сегодня видел». Слышать о беглых я слышал, но никогда их не видел. Еще я знал, что за помощь в поимке заключенных власти давали, в виде премии, мешок муки.
Я, с удивлением, посмотрел на мать и с волнением зашептал:
— Мам, наверно, надо в сельский совет заявить. Это же тюремщики (мальчишки называли заключенных тюремщиками).
— Не надо никуда заявлять, сынок, — сказала задумчиво мама и, помолчав некоторое время, продолжила:
— В тюрьме сидят не только убийцы и бандиты, но и те, кто курицу чужую взял…, а некоторых людей оговорили, поэтому сидят – без вины виноватые.
Потом, посмотрев на меня, с улыбкой сказала:
— Вот ты, с друзьями, тем летом, зажарил чужого гуся на костре, возле речки. Хорошо, что выплатили за него, а так могли бы тебя посадить, как зачинщика.
Я опустил голову и насупился, вспомнив прошлогодний случай. Но любопытство взяло свое, и я, не поднимая головы, спросил:
— Откуда, ты, знаешь, что они не бандиты?
— Руки у них чистые, без наколок…, значит, не бандиты.
— Мам, а чего они бегут?
Мать, не спеша, начала объяснять:
— В сорок восьмом году, когда мне было тринадцать лет, моего отца, по доносу, осудили на десять лет. Нашлись плохие люди, которые оговорили его. Через год он бежал из тюрьмы. Он пришел ночью, грязный и оборванный. Мать его помыла, переодела, накормила. А, утром, когда мы, дети, проснулись, он целый день нас обнимал и целовал. А младшую, двухлетнюю Вальку, два дня из рук не выпускал, сильно соскучился. Потом его забрали, и мы больше его не видели…, он погиб во время второго побега.
Мать замолчала, прикрыв глаза рукой. Через некоторое время она тихо добавила:
— Вот и эти соскучились…, теперь бегут к своим детям.
Я заглянул в мокрое от слез лицо матери и прижался к ней.
Мне стало жалко голодных «пельмешек», бегущих к своим детям, мою маму, которая не дождалась своего отца из тюрьмы, и себя, так и не увидевшего своего деда.
Я еще крепче прижался к матери и громко разревелся.
P.S. Во время правления Н.С. Хрущева, когда в городах Советского Союза делали хлебобулочные изделия из пшеничной муки пополам с кукурузной, мешок муки в каждой семье был большим подспорьем, а, особенно, в деревне, где пекли хлеб сами.
К тому же, в сибирских деревнях, основная еда зимой была – пельмени.
Это связано с универсальностью их приготовления в пищу. Уходя на промысел, охотники брали с собой мороженые пельмени на несколько дней, где, в походных условиях, за очень короткое время, готовили сытный обед.
Их лепили всей семьей впрок, в больших количествах. Затем замораживали на сильном морозе и, ссыпав в наволочку, подвешивали в кладовке на гвоздь.
Субботний вечер, поэтому всюду ощущался запах дыма от березовых дров, которыми топили бани и русские печи. Все женщины деревни пекли хлеб, для своих семей, на всю неделю, а их мужья, топили бани.
У нас бани не было. Отец ходил париться к своему другу. Вот и сейчас он ушел к нему пораньше, чтобы помочь протопить баню.
Вскоре, запах свежеиспеченного хлеба, перебил запах дыма из банных труб. Это многие хозяйки начали вынимать хлеб из печей. У меня непроизвольно потекла слюна.
В доме, когда пекут хлеб, детворе находиться нельзя, потому что, даже от крика, может сесть тесто, и хлеб не получится. Поэтому летом, каждую субботу, я находился на улице, а зимой я, как мышь, сидел в родительской спальне с книжкой в руках, ожидая, когда мать позовет меня.
Когда хлеб был готов, мать звала меня, отрезала большую горбушку горячего хлеба и, положив на него две столовые ложки топленного сливочного масла, подавала мне. Масло быстро таяло и впитывалось в мякоть хлеба. Я посыпал сверху сахаром.
Какая была вкуснятина! Мне, казалось, что даже вкусней торта, который, однажды, привозил отец с города.
Мимо нашего двора пробежал мальчишка с удочкой в руках, учуяв запах хлеба, возле речки, которая находилась в километре от деревни, он пожертвовал рыбалкой.
Это Витька – мой одноклассник. Он хотел прошмыгнуть незамеченным, но я окликнул его:
— Витька! Поймал что-нибудь?!
Одноклассник, нехотя подошел ко мне и, шмыгая носом, ответил:
— Не клюет, сегодня, ни черта!
Витька, посмотрев в сторону своего дома, судорожно сглотнул слюну и, как бы виновато, сказал:
— Ну, я побегу…, мамка, наверное, хлеб испекла.
Вспомнив о хлебе, я с волнением посмотрел на наш дом, надеясь увидеть мать. Но дверь была закрыта, и я решил пообщаться с Витькой, чтобы отвлечься.
— Витек, завтра всей компанией на железную дорогу идем, — сказал я и, видя, что мой друг, не отрываясь, смотрит на свое жилище, толкнул его в плечо, громко крикнув:
— Пятаков набери, побольше!
Одноклассник только кивнул головой. «Вот, и…, поговорили», — с досадой подумал я, а вслух сказал:
— Да беги, уже!
И Витька помчался во всю прыть. Походив по двору пару минут, я не выдержал и открыл дверь. Прислушавшись к бормотанию матери, и стараясь определить, какое у нее настроение, но так ничего и не поняв, я жалобно спросил:
— Мам, ну скоро?!
— Скоро, скоро, сынок! Уже вынула и накрыла. Погуляй минут десять. Я позову.
По веселому голосу матери я понял, что хлеб удался.
Зная, что после печи, накрытый полотенцами хлеб, должен отойти от жара и стать еще пышнее и мягче, я беспрекословно закрыл дверь.
Подойдя к березе и сорвав с нее «сережку», я пожевал ее. «Уже не сладкая, и жесткая. Надо было раньше жевать», — с горечью подумал я и, сморщившись, выплюнул ее.
Мой взгляд остановился на больших кустах черной смородины, которые росли по ту сторону нашего забора. «Эх, сейчас бы смородины пожрать», — размечтался я, приближаясь к кустам, хотя знал, что ягод еще нет. Неожиданно, верхушки кустов шевельнулись. «Наверно, еж…, а может быть волк?», — с волнением подумал я.
— Слышишь, пацан, подойди ближе, — раздался тихий мужской голос.
От испуга я остановился как вкопанный. У меня не было сил; ни бежать, ни кричать.
— Подойди не бойся…, ты же, мужик — послышался приятный и успокаивающий, уже другой голос.
Слова: «Ты же, мужик», которые часто говорил мне отец, в минуты моей слабости, произнесенные успокаивающим голосом незнакомца, вывели меня из ступора и придали уверенности. Я, волнуясь, звонко сказал:
—А я, не боюсь! — и шагнул к забору. За ним я увидел двух незнакомых мужчин, в возрасте моего отца, сидящих на корточках под кустом смородины.
Незнакомцы были одеты в черные спецовки, грязные от придорожной пыли, и обуты в кирзовые ботинки, которых, я раньше никогда не видел (мужики нашей деревни носили только кирзовые сапоги). На одном была странная фуражка, пошитая из такой же материи, как и спецовка.
Некоторое время мы смотрели друг на друга; я, с нескрываемым интересом, все еще волнуясь, а они, с умилением, улыбаясь.
Наконец, один шепнул другому:
— У меня дочка…, чуть поменьше его, — и кивнул головой на меня. Другой незнакомец, особенно ласково смотревший на меня, ответил:
— А у меня пацан, такой же, как этот, — и блеснувшая слеза покатилась по его, давно не бритой, щеке. Он поспешно вытер ее ладонью, превращая пыль на щетине в грязь, и спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Боря, — ответил я, уже перестав волноваться. Эти люди вызвали у меня доверие, и мне захотелось им чем-то помочь, но я не знал чем.
— Боря, а железная дорога в той стороне? — и незнакомец махнул рукой, показывая жестом правильное направление.
— Да! — радостно воскликнул я, осознавая, что этой информацией могу помочь им.
— Далеко?
— Рядом! Четыре километра…, мы туда часто ходим, пятаки на рельсы кладем. Когда поезд пройдет, из них лепешки получаются.
Спрашивающий меня мужчина, улыбнулся, а другой рассмеялся:
— Мы тоже так в детстве делали, — а затем спросил: — Поезда часто ходят?
— Товарняки часто, а вот пассажирские…, — и я, хитро улыбнувшись, пошутил: — Вам долго придется ждать…, потому что они там не останавливаются. Станции там нет. Она в пятнадцати километрах отсюда.
Мужики переглянулись и рассмеялись.
— Ничего, мы не гордые, и на товарняке поедем, — сказал, один из них, и подмигнул мне.
Незнакомец, который ласково смотрел на меня, потянул носом, сглотнул слюну и, прикрыв глаза, мечтательно протянул:
— Как вкусно хлебом пахнет!
— Это мамка хлеб только что испекла…, а папка пошел к другу – баню топить, — поспешил сообщить я о семейных делах.
Мужики между собой зашептались. Я только слышал обрывки фраз.
«Не сдаст!», — говорил один. « Я тебе говорю, что сдаст с потрохами…», — спорил другой. Первый упорно объяснял: «Приезжие сдадут…, они здесь целину поднимают, а эти…». Второй опять спорил: «Какая разница? Приезжие или местные…, сдадут с потрохами…, за мешок муки». Первый вспылил: «Я хорошо знаю сибиряков, они не сдадут; ни за муку, ни за корову! Они принципиальные!». Мужчины еще пошептались немного и тот, который говорил про муку, корову и сибиряков, обратился ко мне:
— Боря, ты можешь мамку позвать?
— Да! — поспешно ответил я и бросился бежать за матерью в дом. Открыв дверь, я крикнул:
— Ма! Тебя, дядьки незнакомые зовут!
— Какие дядьки? — удивленно вскинула брови мать.
— Возле забора сидят, под смородиной, — пояснил я нетерпеливо.
— Сейчас, иду, — тревожно ответила она, вытирая руки полотенцем. Я, не дожидаясь ее, побежал к своим новым знакомым. Увидев их, с тревогой смотревших на меня, я выпалил:
— Сейчас, придет!
Мужчины успокоились, и начали наблюдать за нашим домом. Вскоре вышла мать и заспешила в нашу сторону. Один из мужчин, восхищенно сказал мне:
— Красивая у тебя мамка!
— Да, красивая! — горделиво ответил я, приосанившись. Подошедшая мать, увидев незнакомцев, испуганно отпрянула от забора.
Один из мужчин, стараясь успокоить испуганную женщину, попытался сделать ей комплимент:
— А Вы красивая…, и сын настоящий мужик!
Мать взяла себя в руки и, не обращая внимания на любезные слова, строго спросила:
— Что вы хотели?
Мужчина, потерпевший фиаско в обращении с сибирской красавицей, повел разговор в другом русле:
— Хозяюшка, мы двое суток ничего не ели, дайте нам немного хлеба.
Мать, подумав некоторое время и на ходу бросив: — Сейчас! — скорым шагом направилась к дому.
— Ну вот, поели хлебушка! Следи за домом, чтобы к соседям не побежала! Если что – уходим! — сказал один другому и, со злостью, плюнул на землю. Тот виновато опустил голову.
Увидев мать, бежавшую к нам и державшую в руках две булки хлеба и литровую банку топленого масла, они обрадовались. Не ожидая такой удачи, тот, который все время говорил: «Сдаст!» и зло плевался на землю, рассмеялся и воскликнул:
— Молодец, красавица!
Мать, зардевшись, подала продукты.
Незнакомец поспешно снял куртку, оставшись в одной грязной майке, положил на нее хлеб и банку, а затем завязал одежду с продуктами узлом.
Мужчины наперебой поблагодарили мою мать и, слегка пригнувшись, то и дело, озираясь по сторонам, побежали, мелькая между деревьев, в сторону железной дороги. Я и мать, молча, стояли, провожая их глазами.
Наконец, когда они скрылись, я спросил:
— Мам, а кто, они?
— «Пельмешки», — грустно сказала она, о чем-то думая.
Из разговоров взрослых я знал, что «пельмешки» — это беглые зеки. Зимой заключенные не бежали, это явная смерть. Ну, а с наступлением лета деревенские, иногда, говорили: «Уже «пельмешки» побежали, сегодня видел». Слышать о беглых я слышал, но никогда их не видел. Еще я знал, что за помощь в поимке заключенных власти давали, в виде премии, мешок муки.
Я, с удивлением, посмотрел на мать и с волнением зашептал:
— Мам, наверно, надо в сельский совет заявить. Это же тюремщики (мальчишки называли заключенных тюремщиками).
— Не надо никуда заявлять, сынок, — сказала задумчиво мама и, помолчав некоторое время, продолжила:
— В тюрьме сидят не только убийцы и бандиты, но и те, кто курицу чужую взял…, а некоторых людей оговорили, поэтому сидят – без вины виноватые.
Потом, посмотрев на меня, с улыбкой сказала:
— Вот ты, с друзьями, тем летом, зажарил чужого гуся на костре, возле речки. Хорошо, что выплатили за него, а так могли бы тебя посадить, как зачинщика.
Я опустил голову и насупился, вспомнив прошлогодний случай. Но любопытство взяло свое, и я, не поднимая головы, спросил:
— Откуда, ты, знаешь, что они не бандиты?
— Руки у них чистые, без наколок…, значит, не бандиты.
— Мам, а чего они бегут?
Мать, не спеша, начала объяснять:
— В сорок восьмом году, когда мне было тринадцать лет, моего отца, по доносу, осудили на десять лет. Нашлись плохие люди, которые оговорили его. Через год он бежал из тюрьмы. Он пришел ночью, грязный и оборванный. Мать его помыла, переодела, накормила. А, утром, когда мы, дети, проснулись, он целый день нас обнимал и целовал. А младшую, двухлетнюю Вальку, два дня из рук не выпускал, сильно соскучился. Потом его забрали, и мы больше его не видели…, он погиб во время второго побега.
Мать замолчала, прикрыв глаза рукой. Через некоторое время она тихо добавила:
— Вот и эти соскучились…, теперь бегут к своим детям.
Я заглянул в мокрое от слез лицо матери и прижался к ней.
Мне стало жалко голодных «пельмешек», бегущих к своим детям, мою маму, которая не дождалась своего отца из тюрьмы, и себя, так и не увидевшего своего деда.
Я еще крепче прижался к матери и громко разревелся.
P.S. Во время правления Н.С. Хрущева, когда в городах Советского Союза делали хлебобулочные изделия из пшеничной муки пополам с кукурузной, мешок муки в каждой семье был большим подспорьем, а, особенно, в деревне, где пекли хлеб сами.
К тому же, в сибирских деревнях, основная еда зимой была – пельмени.
Это связано с универсальностью их приготовления в пищу. Уходя на промысел, охотники брали с собой мороженые пельмени на несколько дней, где, в походных условиях, за очень короткое время, готовили сытный обед.
Их лепили всей семьей впрок, в больших количествах. Затем замораживали на сильном морозе и, ссыпав в наволочку, подвешивали в кладовке на гвоздь.
Комментариев нет:
Отправить комментарий