Дарья Малых. "ДЕТИ 90-Х..."

8 июл, 2013 в 10:30

Предисловие.
Так уж сложилось, что я принадлежу к тем счастливчикам (если верить многочисленных пабликам в социальных сетях), детство которых пришлось на 90-е годы. Как и все они, я помню жвачки Love is, знаю связь между ручкой и аудиокассетой, до сих пор где-то храню несколько картриджей для игровой приставки и периодически слушаю ту самую музыку. Но кроме этого, я помню совсем другое детство. Самое трудное время пришлось на первую половину того десятилетия… Да и на вторую тоже. Это было детство, из которого очень хотелось поскорее вырасти. Что-то из того времени я все-таки позабыла. Но некоторые моменты память не отпустит никогда.
В те годы в моем родном городе были постоянные перебои с отоплением, электричеством, питанием. Бюджетникам, к коим относились и мои родители, месяцами не платили зарплату. Количество квартирных краж достигло такого предела, что милиция не успевала выезжать на вызовы. Горожан не отпускала мысль, что город закроют так же, как и маленькие поселки в нашей области: просто отключат электричество и воду. Те, кто мог, у кого были средства, в спешке покидали свои дома и уезжали на материк в поисках лучшей жизни. А кто не мог, сталкивался с тем, о чем я написала в некоторых своих воспоминаниях.

Горячо-холодно.
Школьные уроки я доделала уже к полуночи. Младшая сестра Лёка давно спит. За окном сильный ветер – зима. По-моему, это был декабрь, или конец ноября. Перед сном иду в душ. Теплая вода льется на лицо и живот, но очень холодно спине. Погревшись, поворачиваюсь к воде спиной, теперь мерзнет живот. Повертевшись так туда-сюда, перестав дрожать, я мигом выключаю воду, кутаюсь в полотенце и бегу в кровать. Но еще долго я буду пытаться унять дрожь и согреться. Комнатный термометр показывает всего 9 градусов.

Неудачник.
Однажды утром к нам пришел милиционер. Он стал спрашивать, не слышали ли мы чего-нибудь подозрительного ночью. Никто ничего не слышал. Оказалось, что квартиру прямо над нами на пятом этаже пытались ограбить. Вор с добычей собрался покинуть место преступления через окно. Но что-то у него не сложилось, и неудачливый грабитель сорвался вниз. Там его и нашли, бездыханного. Позже я вспомнила, что просыпалась ночью от глухого тяжелого стука по нашему карнизу. А следующие три дня мы с дворовыми ребятами бегали «смотреть на мозги».

Подарок.
Поход на рынок был для нас с сестрой целым событием. Перед этим мы с мамой торжественно определяли список покупок. Обычно этот список состоял из пары синих тощих куриц, нескольких яблок или бананов и куска сыра. Как-то так. А однажды мы с Лёкой увидели роскошный лоток с овощами и фруктами. Он был такой цветной, все такое в изобилии, наверное, точно как на каком-нибудь южном рынке. От такой картины мы просто глаз не могли оторвать. Даже звуки улицы перестали слышать, насколько прекрасным показался нам этот лоток. И тут вдруг продавщица берет и протягивает Лёке большой красный-прекрасный помидор. Я тут же включаюсь в реальность и пытаюсь оттянуть сестру от прилавка, при этом бормочу что-то вроде «не надо, не надо». А Лёка не просто упирается и не отходит, а еще и говорит продавщице: «Тетенька, еще один дайте, у меня же сестра еще есть!». Мама потом всю дорогу домой плакала.

Урок на будущее.
Наша дача нас выручала. На ней удавалось вырастить картошку, морковку, капусту, поэтому эти продукты покупать практически не приходилось. Разумеется, на даче трудились родители. Мы же с Лёкой большую часть времени там просто бегали. Однажды мы играли в «войнушку» и кричали «Немцы! Немцы!». Отец услышал, подозвал нас и сказал: «Наши соседи вполне могут оказаться немцами по национальности, или их родственники. Ваши крики могут оскорбить их». Через пять минут дачный поселок содрогался от воплей «Янки! Янки!». Это был первый урок политкорректности.

Трудный выбор.
С продуктами питания было как-то нелегко. Чтобы что-то съесть, надо было сначала отстоять какую-нибудь очередь или раздобыть талон. Насколько я сейчас помню, «молочку» и крупы мы покупали по талонам. За всем остальным приходилось стоять. И то не всегда доставалось. Поэтому основным рационом у нас были макароны. Вот почему-то в макаронах недостатка не было. Белый батон и жареная картошка – по особым дням. А, например, жареная курица, вообще, исключительно по праздникам, например, на Новый год. Однажды родители позвали нас на кухню и предложили на выбор жареную курицу или сметану с сахаром. А на дворе, заметьте, вовсе не Новый год был. Мы с Лёкой чуть не разревелись. Выбрать было невозможно. Родители посмеялись и мы получили и то, и другое. Уж не знаю, откуда тогда нам такое счастье привалило, но больше судьба нам таких праздников не устраивала. А к макаронам-перьям до сих пор испытываю неоднозначные чувства.

Несправедливость.
Однажды Лёку отправили к бабушке на материк аж на целый год. А я как раз поступила в первый класс, поэтому меня оставили дома. Уж как я завидовала сестре, словами не передать! Бабушка часто писала письма и присылала фотографии с изображением тепла и счастливой Лёки. Среди них была одна – Лёка с огромным блюдом фруктов. Я с надеждой спрашивала у мамы, ненастоящие ли они, чтобы хоть как-то оправдать такую несправедливость. Спустя много лет мама призналась: «Леру мы отправили к бабушке, потому что я боялась, что мы здесь умрем от голода. А все вместе мы выехать не могли».

Самое ценное.
Как-то нам с сестрой родители подарили удивительные часы. Они были красивые яркие в виде петуха с роскошным хвостом. Вместо секундной стрелки за стеклышком была курица. Она отсчитывала время, каждую секунду наклоняясь за воображаемыми зернышками. Рядом с курицей были нарисованы цыплятки. И вообще, вся эта картина, то есть все эти часы были символом лета, уюта, вечного тепла и спокойствия. А однажды, когда (к счастью) никого не было дома, нашу квартиру обокрали. Вынесли все. Даже мелочь, которая лежала на трюмо в коридоре. Мы же с Лёкой первым делом кинулись в детскую устанавливать ущерб для нас. Все игрушки были раскиданы, но они были все. А вот часы… Грабители унесли наше лето и спокойствие.

Мои первые.
Однажды мое школьное сочинение попало в местную газету. С тех пор начались мои непростые отношения с журналистикой. Потом я написала еще пару заметок, и мне стали давать задания. Однажды я пришла в редакцию за новым заданием, а меня отправили в бухгалтерию – получить свой первый гонорар! Как же я была счастлива! Эти деньги я зажала в кулаке и бежала к маме на работу, чтобы поделиться радостью. Мама посоветовала разумно распорядиться первой зарплатой. Я так и сделала. Купила килограмм риса, немного моркови, чешки для занятий танцами и … деньги закончились. Их было всего сто рублей. А мне тогда было 11 лет.

Андрей Козырев. "РОДОСЛОВИЯ И РОДОКРОВИЕ".

Старые монеты. Украшения. Именные часы с надписью «За лихую службу на войне 1904-1905 гг»… Перебираю семейный архив, сохранившийся от дедов и прадедов. Сибирские казаки, от Ермака родословие начинающие… Старые нравы – буйные, дикие, полнокровные… Старая жизнь… Я не видел ее, но в крови моей – не в душе, а глубже – спит еще то, что бушевало и боролось здесь, на земле сибирской, века назад. Проснется ли память? И что принесет нам пробуждение – мир или новую войну? Не знаю… Но помнить – надо. Знать надо. Иначе – воздух, именуемый историей, иссякнет. Дышать будет нечем.

Перебираю содержимое старой шкатулки. Рваные купюры с Екатериной Второй и Александром Третьим. Оловянная солдатская ложка, на которой выгравированы дата: «01.09.1914» – и прочерк. Такие вручали солдатам, уходившим на Первую мировую войну. За датой начала войны и отправки на фронт должна была следовать дата возвращения. Ее не было… Не вернулся солдат. Не вернулась армия. Не вернулось поколение.

Распалась память. Нет в ней имен тех, кому принадлежали эти вещи. Только кровь еще помнит, чем жили мои предки, что они любили, что ненавидели, как воевали и боролись. Помнит… но молчит. Немота крови – вот проблема нашего поколения. Заговорит лишь кровь наша? Или мы истечем временем, как кровью, не познав, в чем таится глубокая суть ее? Мало расщепить атом, чтобы добиться мощи, - попробуй каплю крови солдатской, за родину пролитой, или слезинку вдовицы расщепить мыслью, выявить, из чего сотворены они, какие мужи передали этой кровинке свою жгучесть, какие девы перелили в эту слезинку свои мысли и чувства сокровенные? И, если проследить это, такая мощь и крепость, таимые народом ранее, на свет явятся, что содрогнется мир от взрыва – или преобразится от вспышки яркого света. И взрыв, и сила созидающая – все таится в каждой кровинке нашей, и осторожно, благоговейно надо проникать в тайны родословия, а вернее – родокровия своего. Не навреди, не ошибись, не оступись! Едва ошибешься – и сам сгинешь, и земля твоя пошатнется. Не приведи Господь случиться этому! Дабы этого не случилось, учиться должен я, учиться России, как дети, пальцем по бумаге водя, учатся азам книжного знания.

А что есть учеба эта? Изучение истории – это переливание крови: от прошлого поколения – к нынешнему, от нынешнего – к прошлому. Не в пробирках хранится кровь души народной, а в памяти нашей, и не через уколы шприцев и игл, а через уколы совести передается она. И, если кровь прошлого перетекает в наши вены, даруя нам силу, то прошлое само при этом обескровливается. Наверное, потому таким бледным и неживым оно предстает сейчас перед нашим мысленным взором, что служит своего рода донором – но не для нас, для будущего нашего? Возможно. Но в этом случае мы должны помочь прошлому остаться настоящим – подлинным, не раствориться, не угаснуть. И этим живу, и этому работаю я – частица России, мыслящая капля крови в жилах ее.

Но только ли России обязан я памятью крови?…Есть и татарское во мне, дремучее, древнее, властное. Недаром темны мои глаза и волосы, недаром усы мои сами собой завиваются не вверх, как у казаков, а вниз, вызывая в памяти кочевников сибирских степей. «Чингисхан», - так меня гордо называла мать, глядя на эти азиатские усы. Да, только единство русской порывистости и монгольской твердости и непреклонности создали этот народ, - сибирское казачество. Оно не такое, как запорожское или донское, - наши казаки коренасты, крепки, властны, и даже в разгуле их дышит татарская мощная воля, а не западная лихая и нередко слепая вольность.
Если казаки донские или запорожские славились быстрыми набегами, натиском, быстротой, наповал сшибавшей европейские полки, то доблесть сибирская в другом была: занять землю новую без лишней крови, осторожно, бережно, но, заняв, стоять на ней твердо во веки веков. Врасти в землю! Пустить как можно глубже корни в народ местный, в речь его и кровь, обхватить сердце земли этой корнями своими – и не дать повалить себя, не отступать с занятых рубежей! Вот дело наше, - стояние воинское, мужеское, почти молитвенное, под натиском со всех сторон, под дождями, под снегом, под саблями и пулями вражескими. Эта крепость наша – непобедима, и не изгнать нас вовеки с земель сибирских, а даже изгнав, не извлечь уже из почвы корней, нами в нее пущенных, - заново прорастет Россия из корней этих, и возвеличится, и встанет вновь во всю стопу – от океана до океана. Так было во времена Ермака и наследников его, так было во время междоусобиц, так будет и впредь.

* * *

На лбу Земли, как полотенце, снег.
Легко течение воздушных рек.
Любая ель, что здесь в снегу стоит,
Прочней и выше древних пирамид.
Деревьев вековых высокий строй
Стоит Китайской длинною стеной.

И ветер в мир несет благую весть:
Сибирь есть тяжесть, но она – не крест:
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Вдали молчат Атлант и Прометей:
Им нечем дорожить, кроме цепей.
И спит который век, который год
Над старым миром плоский небосвод.
Ему судьбой преподнесен урок:
Европа – рукоять, Сибирь – клинок!

В Сибири снег горяч, как молоко,
И кажется, что можно здесь легко
Небес коснуться, только не рукой –
Протянутой за счастием строкой.
Здесь, лишь ветвей коснешься ты в метель, –
Одним движеньем царственная ель
Снег сбрасывает с веток сгоряча,
Как будто шубу с царского плеча.
«Дарю тебе. Ты – бог иль богатырь?
Неси, коль сможешь. Тяжела Сибирь!»
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Здесь грани нет меж миром и войной.
Здесь нет тепла, нет легкости земной.
Но правда, что в земле затаена,
Растет, растет – без отдыха, без сна,
Чтоб обрести предсказанный свой рост –
Превыше неба, ангелов и звезд.

Расти, расти над миром, над собой,
Над дружбой, что зовут у нас борьбой,
Над склоками царей, цариц, царьков,
Над пресной мудростью былых веков,
Над звоном поражений и побед
И над звездой, не видящей свой свет.
Блуждай, страдай, ищи себя в пути,
Но, вопреки всему,– расти, расти!...

Александр Мецгер. "КАК КАЗАК УСМИРЯЛ ЖЕЛЕЗНОГО КОНЯ".

Потомственный казак Прохор Глыба с детства был глухонемым, но это не помешало ему завести семью и воспитать сына, проявляющего живейший интерес к технике, к удивлению Прохора, никогда не любившего в ней копаться самому. Вот поэтому уже не один год в его сарае стоял всеми забытый старенький «Урал» с коляской. Как-то сын предложил отцу отремонтировать мотоцикл. Прохор любил прокатиться, с ветерком по станице и был обрадован предложением сына, поэтому в ответ утвердительно кивнул головой. Уже через два дня мотоцикл, помытый и отремонтированный, сиял на солнце. Прохор долго любовался им и решил вспомнить молодость. Взревел мотор, и Глыба понесся по улице, разгоняя станичных кур. То ли сын забыл предупредить отца, то ли Прохор не до конца понял, но на повороте оказалось, что тормозов нет.
По дороге гнали стадо коров. Глыба лихо свернул в чей-то огород, отчего коляска приподнялась, и мотоцикл чуть не перевернулся.
– Надо въехать в стог соломы, – мелькнула у Прохора спасительная мысль.
На пути висела бельевая веревка с развешенным женским нижним бельем. Как вихрь, Прохор пронесся сквозь женские панталоны и комбинации. Веревка не выдержала такого натиска, и за мотоциклом потянулась гирлянда из женского гардероба. Вокруг головы запутался, замотав глаза, бюстгальтер, и поэтому Прохор не заметил, что въезжает в курятник. Наконец веревка оборвалась, но проклятый бюстгальтер намертво прицепился к голове и, когда казак выехал с другой стороны курятника, как флаг развевался за его спиной. Ко всему прочему, в коляске теперь сидели куры, а на плече Прохора громко орал петух. В голове запуталась солома и перья, по лицу стекали разбитые яйца. А мотоцикл и не собирался останавливаться.
Протаранив стог сена, Прохор вылетел на улицу и понесся по центральной площади. Проезжая мимо клуба, Прохор кивнул знакомым, собравшимся посмотреть концерт приехавшей самодеятельности. Хорошо, что на рынке было мало народа, и все успели разбежаться, когда Глыба промчался мимо лавочек. Дорога пошла под гору, и мотоцикл стал набирать скорость. На пути оставалось лишь одно препятствие – река. Вылетев с крутого берега и пролетев несколько метров, мотоцикл благополучно опустился в двух метрах от рыбаков, в камыши. По речке пронесся отборный мат, и на какое-то время воцарилась тишина. Долго в станице казаки спорили, кто же тогда заматерился – немой Прохор или кто-то из рыбаков?
Говорят, что после того случая Глыба больше уже никогда не садился на мотоцикл, а слава о нем разнеслась далеко по всей округе.

Александр Мецгер. "ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЙ ДАР".

Кто бы мог подумать, что у деда Афони к семидесяти годам откроется талант врачевания? Таланты у него и раньше были. Он и самогонку лучше всех в станице гнал, и собаки его не трогали. Из-за этого не раз у него возникали конфликты со станичниками .Придут хозяева домой., а псины дома нет .А она уже во дворе Афонии бегает и домой- ни в какую .А узнал дед о новом своем даре случайно. Похвастался он как - то куму за рюмочкой водки , что вылечит его внучку от прыщей .
Пришла девушка ,а дед уже и забыл ,что по пьяни обещал. А перед кумом неудобно. Ну, набрал воды из колодца и говорит:
-Ты ,внученька, по утрам протирай лицо, и через две недели все пройдет.
И действительно ,все прошло. Тут-то и пришла к нему слава лекаря. А дед в
Недоумении ,может и взаправду вода в колодце лечебная. Стал он ту воду давать станичникам от всех недугов. Кому вовнутрь рекомендует ,кому растираться. И что самое главное и удивительное- всем стало помогать.
Денег дед не брал, а вот кто что принесет- не отказывался. А бабка уж довольна: то им пенсии не хватало, теперь питаться стали нормально.
Внукам помогать начали, зауважали земляки..

Слухи разносятся быстро. Как-то раз подъезжает к дому деда иномарка. Выходят из нее два квадратных амбала с бычьими шеями и предлагают:
-А давай, дед, мы твоей крышей станем?
-Это какой еще крышей?- не понял дед. –У меня вроде крыша есть.
Амбалы улыбаются:
-Ты, дед, плати, а мы твою крышу охранять будем, а то мало ли чего она у тебя камышовая и сгореть может.
Возмутился дед до глубины души, вошел в хату, вынес оттуда ружье и говорит:
- а ну, геть отсюда, не буду я вам, дармоедам, платить, а если еще приедете, то напущу на вас такую болезнь, что рады не будете.
Амбалы переглянулись. Видно, не ожидали такой выходки от деда..
«Ну его, -решили они,- а то и впрямь какой заразой наградит». Сели и уехали.
На следующий день подъезжает другая иномарка. Вылезает из нее «новый русский» ..Пальцы веером, а на них перстни дорогие.
-Слушай , дед,- говорит он ,-давай я твою воду покупать буду. Предлагаю по пятьдесят копеек за бутылку.
Бабка толкает деда в бок, соглашайся. ,мол, что, у нас в колодце воды мало, а если не хватит- из речки наберем. Ударили по рукам. Целыми днями баба с дедом черпали воду ведром из колодца да заполняли емкости, которые привез им «новый русский».За две недели тонн пять вычерпали. Приехала машина, емкости забрали, а деньги пообещали деду после реализации. Но то ли вода потеряла целебные свойства, толи этот «русский» забыл про деда, -денег Афоне так и не привезли. Еще дед и виноват остался. Баба поедом ест:

-Из-за тебя, старый хрыч ,не разгиналась , воду тягала целый месяц, а ты даже аванса не взял.
Прошло еще какое-то время, дед так же продолжал лечить односельчан. Однажды утром приехал к нему профессор медицины( так он представлялся) и стал расспрашивать деда: как тот лечит, как воду заговаривает.
Дед и рад бы рассказать, да сам не знает И поселился этот профессор у Афонии. Целый месяц жил и, наконец, выяснил. Оказывается , вода в колодце у деда самая обычная, просто чистая, без примесей и химикатов, намного полезней и безопасней тех лекарств, которые рекламируют по телевидению .Надо только верить в ее чудодейственные свойства..

Александр Мецгер. "КАК КАЗАК СЫНА КРЕСТИЛ".

Крестины, безусловно, один из самых важных обычаев казаков. Каждая семья после рождения ребенка старается поскорее его окрестить, потому что без этого никакая знахарка лечить не возьмется. Вот и Игнат решил окрестить своего сына.
Жил в той станице дьякон, но, так как выполнял он все обязанности батюшки – и отпевал, и венчал, и крестил, – то все его и звали «наш батюшка Михаил». Не было в той станице и церквушки, так что все обряды Михаил проводил либо у себя дома, либо на дому хозяина. Каждый старался договориться проводить обряды на дому у батюшки, памятуя о его нечеловеческом аппетите и наглости. Обычно после отпевания батюшка садился за стол и ел за четверых. Хозяева интересовались:
– Что будете пить, батюшка, вино или водку?
– И пиво тоже, – нараспев густым басом отвечал отец Михаил.
Уходя, он брал все, что ему нравилось, и возразить ему никто не смел. Внешнему виду батюшки и его голосу мог позавидовать любой приход: черная окладистая борода, длинные густые волосы, спадающие на плечи, двухметровый рост и кулак размером с наковальню вызывали уважение и восхищение казаков из других станиц. Разговаривал он всегда нараспев, и трудно было понять, разговаривает ли он с тобой или читает молитву. И вот в один из солнечных дней пошел Игнат к закадычному другу, с которым не одно ведро самогона вместе выпили, чтобы тот окрестил его сына. Обычно-то в кумовья берут либо родственников, либо друзей, и отказывать в таких случаях не положено. Да Григорий – друг Игната –и не собирался. Ради такого случая, конечно, сразу и обмыли это дело. Игнат, как принято, договорился с батюшкой, что к нему придут крестить в назначенное время, – родителям нельзя присутствовать при обряде. Подруга жены взяла ребенка, Григорий – продукты и деньги, чтоб заплатить батюшке за крещение, и отправились к Михаилу.
Пригревало солнышко, и по дороге Григория стало развозить, так что, когда они пришли, настроение у казака было на высоте.
Всякое батюшка перевидал на своем веку, так что особого внимания на Григория не обратил. Церемония прошла как обычно: с купанием и надеванием на малыша крестика. Под конец батюшка решил уточнить и запел:
– А кто будет оплачивать?
Григорий запел в ответ:
– Не волнуйтесь, батюшка, я заплачу.
Успокоенный Михаил закончил обряд и новоявленная кума, схватив ребенка, быстро засеменила домой.
Чувство умиления переполняло Григория, казак бросился на шею батюшке, пытаясь поцеловать его в бороду. Но вместе с переполняющими чувствами на лицо, бороду и рясу батюшки решила выплеснуться и закуска с выпивкой, давно ждавшая этого момента, из желудка любвеобильного казака. Михаил попытался оторвать от себя сатанинское отродье, а потом взял его за шиворот и вынес за калитку. На прощание перекрестив, он дал ему пинка под зад. Григорий едва пробежал несколько метров в сторону удаляющейся кумы, как его занесло на куст розы. Отделавшийся небольшими царапинами казак в конце концов благополучно добрался до места назначения, если не считать того, что один раз налетел на дерево и, споткнувшись о чей-то палисадник, перевернулся через голову. Кум ждал его, как самого дорогого гостя. Родственники с нетерпением стучали стаканами с самогоном. Последнее, что запомнил Григорий, – это когда после очередного стакана его уговаривали вылезти из-под стола, а он упирался и просил оставить его в покое.
На следующий день в станице казаки обсуждали крестины. Все сошлись в мнении: крестины удались на славу, потому что запомнятся на всю жизнь, а это главное.

Александр Мецгер. "КАК КАЗАК ВСЮ СТАНИЦУ РАССМЕШИЛ".

Федька Помело был большим любителем розыгрыша. И вот, знали же станичники, что верить ему нельзя, а все равно попадались на его розыгрыши. Уж больно убедительно он умел говорить, да еще так серьезно, что поневоле поверишь. Дед
Судомой и тот попался. Прибегает к нему. как то Федька ночью и говорит
- Слушай, дед, здесь такое прибыльное дело, только никому не слова об этом.
Дед Божится, что молчать будет, а у самого уже глаза горят, какой такой секрет знает Федька.
- Ты не одолжишь мне пару молочных бидонов? На трассе,- стал объяснять он,- перевернулась машина с цистерной вина . Шофера увезла скорая, а машина лежит на боку без присмотра и вина в ней под завязку. И не одной живой души вокруг.
- Где это?- заволновался дед.
- Да за развилкой, километра три отсюда,- объяснил Федор.
- Так ты дашь бидоны?
- Нет у меня свободных,- засуетился дед, пытаясь поскорее избавиться от гостя.
- Ну, нет так нет- пожал плечами Федор и ушел. Халявное вино придало силы ленивому и вечно больному Судомою.
- Старуха, скорее мой бидоны,- приказал он жене, выворачивая брагу на землю.
- Ты что, старый, с ума свихнулся?- запричитала старуха.
Дед, коротко, объяснил ей ситуацию и бабка срочно бросилась мыть тару.
Привязав бидоны к велосипеду, дед ринулся в темноту. Не успел дед выйти со двора, а старая Судомойчиха уже стучала в окна кумовьям.
Долго бродил дед в темноте с велосипедом и двумя привязанными к нему двумя молочными бидонами. Через какое то время он услышал голоса. Навстречу ему кум с кумой толкали тачку с четырьмя молочными баллонами. К утру, пол станицы
собралось на дороге с пустой тарой. Кто на мотоцикле, кто на машине, даже водовоз приехал, да только машины с вином так и не нашли. Стали разбираться, кто пустил слух и когда узнали, что это Федькина работа, то даже чуть не побили его. Судомой даже на суд собирался подать из-за вылитой на землю браги.
А еще был случай, взбудоражищий другую половину станицы. Остано-вился как то Федька у стадиона, там как раз дети играли в футбол, подозвал одного мальца и говорит:
- А ты чего на верблюде не катаешься?
- На каком верблюде?- заинтересовался малыш.
- А цыган привел белого двугорбого верблюда. В конце станицы стоит,- стал объяснять Федор,- за продукты и катает, и фотографирует.
К ним подошли и другие малыши. Для станичных ребят, верблюд это такая экзотика, что можно и школу пропустить. В этот день, говорят, Федор сорвал занятия в школе. И бабы станичные, кто с яйцами, кто с овощами, кто с пирожками, обежали всю окраину станицы, но не цыгана, не верблюда так и не нашли. Много было сказано нехороших слов в адрес Федора, а тому хоть бы что, ходит да посмеивается. Умудрился он даже разыграть, в районной станице пчеловодов. Подходит как-то, на рынке, к прилавку, где торгуют медом и говорит:
- А нет у вас меда из под пуховых пчел?
Продавцы переглянулись и заинтересовались:
- Это каких таких пуховых?
Ну Федора и понесло.
- Да есть у нас в станице дед Судомой. У него зять академик. Так он ему несколько семей пуховых пчел прислал. Меда дают – по два ведра , каждая. А еще у них пух на спине и брюшке. Его бабка по три килограмма с каждой пчелы собирает.
- А как же с пчелы пух собирать?- заинтересовался один из слушателей.
- Да очень просто,- стал объяснять Федор,- в улике, перед входом, стоят маленькие расчески, как только пчела полезет в улик, то будет чесаться об расчески. Успевай только пух собирать. Да у нас, в станице, каждый второй в свитере ходит от пуховых пчел. Заинтересованные слушатели. тут же, на месте, стали записывать адрес Судомоя.
Недели две, дед Судомой клялся Божился перед наседавшими на него пчеловодами, что нет у него, не пуховых пчел, но и вообще ни каких. Повезло Федору, что не нашли его те пчеловоды, а искали, говорят, долго. Дед же Судомой, пошел к участковому жаловаться на Федора. Вызвал участковый Федора и говорит:
- Ну, что Федя, собрал вещи?
- Это зачем?- перепугался казак.
- Как зачем, сажать тебя буду.
- За что?- вспотел от волнения Федор.
- Ты, деда Судомоя , дал адрес преступникам. Они этой ночью ограбили его и зверски убили. Перед смертью долго пытали старика. Вот ты у нас пока единственный подозреваемый.Если чистосердечно раскаешься, то думаю, больше пятнадцати лет не дадут. А не раскаешься, так пожизнен-но.
Федор упал на колени:
- Да я клянусь, что понятия не имею, кто это сотворил. Я же просто пошутил.
- Ну, ладно,- махнул рукой участковый,- иди к Судомою, Если он простит тебя и заберет заявление, то так и быть, прощу на первый раз.
Не веря в свое счастье, Федька прямиком побежал к деду. Пришлось возмещать обиженному казаку и вылитую брагу, и компенсировать моральный ущерб, понесенный от наседавших пчеловодов. Долго смеялась станица над Федором, оказалось, что и участкового есть чувство юмора. А вот у Федора, этот случай, надолго отбил охоту шутить.

Александр Мецгер. "КАК КАЗАК ЦЫГАНА ОБМАНУЛ".

Больше полугода Ваське Богуну на работе не выдавали зарплату. Пока не было денег, его семья перебивалась с хлеба на воду, в долги залезла, продали кое-что из вещей. Сильно выручило подсобное хозяйство и огород с садом. И вот наступил тот счастливый миг, когда, наконец, Ваське выдали долгожданные деньги. Никогда в своей жизни Богун не держал в руках такое количество купюр. Даже после того, как он раздал долги, осталось предостаточно, чтобы сделать обновки детям, жене и, конечно, себе.
На семейном совете постановили, что детям и жене купят по пальто, а Ваське – дубленку.
А то стыдно уже ходить зимой в старом балониевом плаще.
В воскресенье, Богун с женой отправились на вещевой рынок. Дело шло к осени, и зимней одеждой были завалены прилавки. Выбирай, что хочешь. В своей поношенной одежде Василий выглядел солидным покупателем и, когда, присмотрев у цыгана дубленку, поинтересовался у него сколько она стоит, вызвал у цыгана на лице удивление.
- А у тебя деньги есть?
Васька гордо достал пачку сторублевой.
- Здесь на четыре дубленки хватит, - похвастался он.
У цыгана заблестели глаза. Жена, молча стоявшая в стоне, стала толкать мужа в спину.
- Ты что, придурок? Нашел перед кем деньгами хвастать, - прошипела она.
- Примерь, дорогой, - стал предлагать цыган свой товар. Васька, засунув деньги в карман плаща, взял дубленку в руки. Он долго её мял и щупал.
- Да ты примерь, - не отставал от Васьки цыган. Богун снял плащ, и цыган тут же подхватил его. Не успел Васька надеть дубленку, как продавец с плащом в руках, бросился бежать, на глазах, у толпы удивленных зевак.
- Держи вора! – закричала жена.
- Молчи, дура, - прошептал Васька и, схватив жену за ру-кук, потянул её в другую сторону.
Публика с удивлением наблюдала, как обманутый мужик спокойно прошел между прилавками, а за ним бежала его ры-дающая жена.
Отойдя подальше, Васька остановился и посмотрел по сторонам, потом достал из кармана брюк, ту самую стопку денег, что показывал цыгану. Жена, перестав причитать, выпучила глаза.
- Хорошо, что так и не зашила дырку в кармане плаща, усмехнулся Васька, - зря я тебя ругал. Видишь, пригодилось. Цыган подумал, что деньги в кармане плаща, а я их через дыр-ку в брюки просунул. И деньги целы, и дубленка на халяву досталась, и от плаща избавился. Жена расцвела в улыбке, но тут же спохватилась.
Давай, быстрей отсюда уходить, пока это цыган не спохватился и не позвал своих.
Больше, в этот день, Богун покупок не делал, но на следующий выходной купил детям и жене по пальто, как и обещал, и долго, потом, хвастал перед станичниками, как он обманул цыгана.

Андрей Козырев. СТИХОТВОРЕНИЯ.

Фотоальбом.

Я листал, словно старый альбом,
Память, где на седых фотоснимках
Старый мир, старый сад, старый дом, –
Прошлый век с настоящим в обнимку.
Деды-дети, мальчишки, друзья,
Что глядят с фотографий бумажных, –
Позабыть вас, конечно, нельзя,
Помнить – трудно, и горько, и страшно…
Вы несли свою жизнь на весу,
Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.
Не для вас стонет птица в лесу,
Не для вас шелестят ночью листья.
И, застыв, словно в свой смертный час,
Перед камерой, в прошлой России,
Вы глядите с улыбкой на нас –
Дурачки, скоморохи, родные!
Не спасло вас… ничто не спасло:
Земли, сабли, рубли... все пропало.
Вероятно, добро – это зло,
Что быть злом отчего-то устало.
Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.
Спите, прожитых лет не жалея.
Легок сон… а земля – тяжела.
Только жизнь, может быть, тяжелее.


*   *   *
Пропись в клеточку. Ручки. Пеналы. Учебники. Книжки.
В клетку – фартук девчонки, потрепанный свитер мальчишки.
В школе мы то дрались, то мечтали быть вместе годами…
Мы за клетками парт в клетках классов сидели рядами.

Нас свобода звала, словно небо – проверенных асов,
Мы сбегали из клеток домов, и занятий, и классов,
И бродили всю ночь, и мечты, словно вина, бродили…
Мы по шахматным клеткам судьбы, как фигуры, ходили.

А потом, не боясь, что понизит судьба нам отметку,
Словно в классы, играли и прыгали с клетки на клетку:
Из мальчишества – в зрелость, от счастья – к прозренью и плачу,
От него – кто в запой, кто-то – в бизнес, кто – в храм, кто – на дачу…

А страна – посмотри с небосвода – вся в клетках огромных,
Словно дни нашей каверзной жизни, то светлых, то темных.
Создавали решетку следы от плетей и ударов:
Белый след – от сведенья лесов, черный след – от пожаров.

Где теперь те девчонки, что в клетчатых платьях ходили?
Где мальчишки, что, с ними враждуя, их горько любили?
Словно клетчатый лист из тетради, помяты их судьбы:
Кто-то жив и здоров, а кого-то успеть помянуть бы…

Каждый в клетке сидеть обречен до скончания века:
Кто-то в офисе, кто-то – в тюрьме, кто-то – в библиотеке…
…А кому-то, наверно, родные леса и сады
Прямо в клетчатый фартук земные роняют плоды.


Моя Сибириада.

На лбу Земли, как полотенце, снег.
Легко течение воздушных рек.
Любая ель, что здесь в снегу стоит,
Прочней и выше древних пирамид.
Деревьев вековых высокий строй
Стоит Китайской длинною стеной.

И ветер в мир несет благую весть:
Сибирь есть тяжесть, но она – не крест:
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Вдали молчат Атлант и Прометей:
Им нечего любить, кроме цепей.
И спит который век, который год
Над старым миром плоский небосвод.
Ему судьбой преподнесен урок:
Европа – рукоять, Сибирь – клинок!

В Сибири снег горяч, как молоко,
И кажется, что можно здесь легко
Небес коснуться, только не рукой –
Протянутой за счастием строкой.
Здесь лишь ветвей коснешься ты в метель –
Одним движеньем царственная ель
Снег сбрасывает с веток сгоряча,
Как будто шубу с царского плеча.
«Дарю тебе. Ты – бог иль богатырь?
Неси, коль сможешь. Тяжела Сибирь!»
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Здесь грани нет меж миром и войной.
Здесь нет тепла, нет легкости земной.
Но правда, что в земле затаена,
Растет, растет – без отдыха, без сна,
Чтоб обрести предсказанный свой рост –
Превыше неба, ангелов и звезд.

Расти, расти над миром, над собой,
Над дружбой, что зовут у нас борьбой,
Над склоками царей, цариц, царьков,
Над пресной мудростью былых веков,
Над звоном поражений и побед
И над звездой, не видящей свой свет.
Блуждай, страдай, ищи себя в пути,
Но, вопреки всему,– расти, расти!...

Любовь Рожкова. "ЗОЛОТАЯ РЫБА. НА ВОЛНАХ МОЕЙ ПАМЯТИ".

Фаршированная рыба с хреном - это блюдо, ради которого стоит принять иудейство.
Исаак Бабель.

Ах, как я любила в детстве гостить у бабушки! Бабушка жила в Колобовском переулке, в самом центре Москвы, и из окна ее кухни были видны звезды Кремля. Это был совсем другой мир… Я уезжала от родителей, которые были абсолютно счастливы в своей отдельной хрущобе с пятиметровой кухней, и попадала, как мне казалось, в сказочный дом – с высокими потолками, начищенным до блеска паркетом, хрустальной люстрой и сервантом, за стеклами которого сверкали бокалы и старинные статуэтки.

Если я вела себя хорошо, а я никогда не вела себя плохо, бабушка разрешала мне эти статуэтки доставать, расставлять на столе, который стоял в центре комнаты, и я погружалась в мир фантазий… Фарфоровая красная рыба с золотым хвостом завораживала меня больше всего, и я не могла оторвать от нее глаз. Тогда бабушка хитро улыбалась и произносила будто невзначай: "По-моему, пора приготовить гефилте фиш". Я подскакивала на диване от счастья. Потому что гефилте фиш – это не просто фаршированная по-еврейски рыба, это магическое действо.

Акт первый. Рынок

Собравшись и вдохновившись на подвиг, а иначе как подвигом приготовление гефилте фиш не назовешь, с раннего утра мы с бабушкой выдвигались на Центральный рынок, что был рядом, на Цветном бульваре. Там мы долго и тщательно выбирали рыбу.

Мне лично очень нравился сом. Он был гладкий, блестящий и плавал в огромном аквариуме торжественно, медленно шевеля длинными усами. Но бабушка о соме даже слушать не желала. "Каждый еврей знает, - кипятилась она, - что Тора запрещает есть рыбу без чешуи и плавников, заруби себе на носу!" Объяснять, почему какая-то неизвестная мне тогда Тора это запрещает, бабушка, как я к ней ни приставала с вопросами, не желала, а может, и сама не знала ответа.

Так называемые "дары моря" – кальмары, устрицы и т.п. – Тора запрещает употреблять в пищу, так как они – нечистые живые существа. Тора говорит о всех водяных жителях, у которых нет чешуи и плавников, как о водяной нечисти: "Отвратительны они вам... плоти их не ешьте" (Ваикра. гл. 11).

Так, постоянно споря со мной, бабушка приближалась к карпам. Рыба должна была быть толстой и, желательно, круглой. Мы выбирали двух самых крупных. Потом покупали замороженную щуку, или судака, или и то и другое. Иногда бабушка, не в силах остановиться, докупала сазана или окуня. Со всем этим рыбным великолепием мы тащились в овощные ряды, потому что нам нужно было купить хрен. И если я начинала ныть, что устала, бабушка напоминала мне, что в фаршированной рыбе не так важна сама рыба, как хрен с ней. Сама рыба должна быть довольно пресной, а хрен должен вышибать слезу. Тогда, окрасив рыбу, говорила она, он придаст ей совершенно неповторимый вкус.

Акт второй. Готовка

С трудом притащив тяжелые сумки на наш последний этаж, мы наконец падали на диван, чтобы отдышаться. Потом бабушка на скорую руку кормила меня завтраком и, сунув мне в руки книжку, удалялась на кухню.

В те времена фаршированная рыба была очень популярна. Ее подавали даже в дорогих ресторанах, таких, как "Метрополь" и "Националь", только, конечно, под другим названием - "Карп в рубиновом желе". Практически каждая еврейская семья в Москве гордилось собственным рецептом гефилте фиш. Для одних — это были пряные рыбные шарики в свекольном желе, для других — рыбный фарш в форме рыбы; где-то клали в фарш сырой лук, где-то — тертую морковь. И каждый еврей был уверен, что знает, как отличить настоящую гефилте фиш от ненастоящей. "Неправильной" рыбе бабушка сразу выносила приговор: "Таки это не рыба, это рыбные котлеты за десять копеек", - заявляла она с явной обидой за еврейскую кухню.

Правильная же, в ее представлении, рыба была результатом просто-таки титанического труда. И действительно, через пару часов с кухни начинали доноситься бабушкины вздохи и стоны. "Ох, не получится, - искренне страдала она, - свекла не сладкая, лук горький, рыба развалится…" Но меня это душераздирающее действо не пугало: я знала, что без подобного эмоционального сопровождения у бабушки не получалось ни одно блюдо. А чего она только ни готовила! Это были румяные картофельные котлеты, фаршированные мясом и жареным луком, нежнейший форшмак из селедки, оранжевая рыба в томатном соусе, кисло-сладкое мясо и, конечно, пироги. Сдобные булки, штрудель, ореховый торт. Мне тогда казалось, что готовить так, как она, не может никто, а главное – никто никогда и не сможет…

Теряя терпение, я выскакивала на кухню, а бабушка еще только второй раз прокручивала рыбный фарш через мясорубку. "Чтоб костей не осталось, - ворчала она при этом, - и гости б не давились и не ковырялись в еде, как богатая невеста в женихах, чтоб вы все мне были здоровы".

Наконец, рыба была нафарширована и бабушка начинала выкладывать ее в кастрюлю, дно которой уже было заботливо закрыто промытой луковой шелухой (для золотистого цвета) и свеклой (для цвета красновато-розового). Все вместе в итоге давало цвет золотой рыбки – золотисто-красноватый. "Смотри-ка, - привлекала мое внимание бабушка, - надо выкладывать аккуратненько, по одному кусочку, чтоб они ложились плотно, как деньги в кошелек, не разваливались!" Слои рыбы она перемежала с луком и морковью.

Полную кастрюлю бабушка несла осторожно, как сокровище, на плиту и оставляла варить часа на два, два с половиной. Да, да, а как вы думали? Не все так быстро делается.

В еврейской кухне не используется никаких искусственных добавок. То есть категорически отвергается желатин. Поэтому для получения желе без использования желатина рыбу варят около двух с половиной часов.

Но и в эти часы бабушка не отдыхала. Она готовила хрен. Вы плачете, когда режете лук? Просто вы не терли хрен на терке. Через мясорубку его пропускать – бабушка считала абсолютным варварством, уверяя, что при этом он не будет таким сочным, острым и нежным. Поэтому, буквально обливаясь слезами, чихая, кашляя и причитая, она его терла… А пока что отваривала свеклу. Затем, заплаканная, натирала свеклу на мелкой терке, все перемешивала, добавляя воду, уксус, соль и сахар по вкусу. Готовый хрен укладывала в хрустальную красную чашку с крышкой и ставила в холодильник.

Ближе к ночи рыба была готова, а бабушка, совершенно обессиленная, падала в коридоре на табуретку, прислонялась к стене, на которой висел черный телефонный аппарат, и начинала обзванивать родню.

Акт третий. Гости

На следующий день мы ждали гостей. Стол бабушка накрывала кипельно-белой накрахмаленной скатертью и тщательно раскладывала серебряные приборы. Откуда-то из глубин серванта извлекалась бутылка домашней вишневой наливки, которая перекликалась по цвету с хреном и картофелем в розовом желе.

Уже на пороге у пришедших на обед родственников начинала обильно выделяться слюна, и общее возбуждение передавалось мне, украшенной большим капроновым бантом.

А потом за столом снова раздавались стоны. Гости поглощали рыбу, постанывая от удовольствия. Только бабушка уже не стонала. Она восседала, как королева-мать, во главе стола и, улыбаясь, повторяла: "Ой, чтоб мне за вас было".

Александр Мецгер. "НЕУДАВШЕЕСЯ ОГРАБЛЕНИЕ".

Ущербная луна, казалось, касается нижним рогом крыши бабки Гаврилихи. Про такую луну в народе говорят: хоть ведро вешай. Афоня представил, как Гаврилиха вешает помойное ведро на луну, и ухмыльнулся...
Осенняя ночь выдалась тёплой - как раз для замысла Афоньки - местного пьянчужки. Давно у него был зуб на Гаврилиху, из-за нанесённой ему смертельной обиды. Старуха не поверила ему на слово и не дала в долг самогонку.
- Слово казака!- бил себя в грудь Афоня.
Но Гаврилиха было неумолима.
Страшный план мести долго созревал в, не успевающем протрезветь, мозгу казака. И вот он - настал долгожданный час расплаты. А настал потому, что Афоньке уже никто не давал в долг ни денег, ни водки, а организм стойко требовал дезинфекции от окружающей среды.
- Спрячусь у сарая и дождусь, когда Витька Куцепалый за водкой придет - прослежу, куда Гаврилиха её прячет, а потом украду,- обдумывал план ограбления Афонька.
- Я терпеливый - дождусь.
Хата Гаврилихи стояла на отшибе, окружённая редким частоколом. Днём ее мало кто посещал. Но в ночное время суток, из самых неожиданных закоулков, появлялись таинственные тени и начинали стучать в окна. Спать Гаврилихе, видно, приходилось днём, так как гости, с интервалом в час и чаще, не давали ей заснуть. Дворовый пёс Казбек, спившийся, как и её ночные гости, давно забыл, как гавкать. При появлении гостей он требовал мзду - кусок хлеба, пропитанный самогоном. И, проглотив деликатес, уходил спать в конуру. Об этой его привычке знали все местные забулдыги и беспрекословно платили дань псу из соображений собственной безопасности.
Прячась в тени сарая, Афоня, согнувшись, мелкими перебежками приблизился к хате. Неожиданно вынырнувшая тень чуть не лишила казака девственной сухости штанов.
Отпрыгнув в сторону, он поскользнулся и сел на пятую точку. Тень, испугавшая Афоньку, оказалась Казбеком.
- Тьфу, ты, сатана!- выругался Афоня и попытался встать. Его рука попала во что - то липкое. Афоня брезгливо поднёс руку к носу.
- Дерьмо!- чуть не взвыл казак.
Он стал вытирать руку об собаку. Казбеку явно это не понравилось и он, подняв заднюю лапу, мстительно пометил Афоню резко пахнущей струей.
- Что б ты сдох!- зашёлся в шипящей ярости казак.
Скрипнула калитка, Афоня заткнулся и притаился между собачьей будкой и туалетом. Кто-то решительно двинулся к окну хаты. После стука в окне зажегся свет, и казак увидел освещённую фигуру Витьки. В двери показалась Гаврилиха.
- Деньги есть?- прохрипела она вопросительно.
- Н-ну, дык,- ответил не менее хриплый Витькин голос.
Гаврилиха двинулась в сторону Афони, а Витька остался ждать.
Афоня видел, как старуха вошла в сарай. Звякнула бутылка и через минуту она вручила ночному гостю живительную влагу. Витька достал из кармана кусок хлеба, полил его самогонкой и бросил Казбеку. Пёс мгновенно проглотил угощение и направился к будке. По пути он вспомнил об Афоне. Так как хлеба тот ему не дал, Казбек решил взять угощение натурой. Не смея проронить и звука, казак, сидя на корточках, переносил позорное унижение.
Казбек, поставив лапы ему на плечи, пыхтел у него за спиной.
Наконец, дверь захлопнулась, и Витькины шаги затихли в темноте. Афоня отогнал навязчивого сексуального маньяка с нарушенной ориентацией. Подкравшись к сараю, Афоня медленно открыл дверь и протиснулся в темноту. Сделав шаг, он получил оглушительный удар по лбу. Искры, вылетевшие из глаз, на мгновение осветили сарай. Через минуту, когда тупая мысль, наконец, достучалась до оглушённого мозга с вопросом: " Что это было?", казак зажёг спичку. На полу валялась тяпка, стыковку с которой он совершил минуту назад, на полках стояли бутылки, а внизу трехлитровый баллон. Ежу понятно, что настоящий казак не будет размениваться по мелочам и Афоня, в виде компенсации за моральный и физический ущерб, взял баллон. Недолго думая, он тут же сделал из него большой глоток.
- Хорошо, хоть керосин, а не какая - нибудь кислота,- думал Афоня, судорожно разевая рот, из которого вытекала вся оставшаяся в его организме жидкость. Водку пить расхотелось. Надо было срочно промыть желудок водой. Афоня вывалился из сарая и перелетел через поджидавшего его Казбека, решившего, что их интим ещё не закончен. На этот раз казаку повезло, он попал в собачье бескультурье коленкой. На шум во дворе среагировала Гаврилиха. Свет в хате зажегся, и она появилась в проёме двери.
- Казбек!- позвала она,- что там за шум?- и двинулась в их сторону.
Единственным местом, куда мог спрятаться казак, была собачья будка. Афоня влетел в неё и чуть не потерял сознание от запаха псины. В ту же минуту, как показалось казаку, все блохи мира, почувствовав свежатинку, набросились на него.
Казбек, возмущённый до глубины души, наглым вторжением в его частную собственность, схватил Афоню за штаны и стал вытаскивать из будки. Послышался треск раздираемой ткани. Когда, наконец, Казбеку удалось вытащить непрошеного квартиранта из своего жилища, добрая половина штанов была у него в зубах. Афоня ринулся к туалету и с разбега прыгнул за угол. Подгнившие доски, не рассчитанные на такое бесцеремонное отношение, жалобно скрипнули, и Афоня по пояс провалился в Гаврилихины нечистоты.
Ходили слухи, что от крика, прозвучавшего той ночью во дворе Гаврилихи, куры, не дождавшись утра, снесли яйца, а у ближайшей соседки наступил преждевременный климакс. Даже Казбек перестал мзду брать с посетителей.
А вот Афонька пить так и не перестал.

Александр Мецгер. "КАК КАЗАК ЖЕНУ ИЗ РОДДОМА ЗАБИРАЛ".

Отправил как-то казак жену в роддом, и, понятное дело, загулял. Тут, кстати, и брат жены подошел. Дня три отмечали родственники радостное событие. Просыпаются они раз, в незнакомой комнате, кругом беспорядок, на столе грязная посуда, а они на полу на каких-то тряпках лежат.
- Где мы? - спрашивает шурин.
- Не знаю,- отвечает казак.
И тут вскоре прояснилось. Вылезает из-под тряпок трясущийся, небритый местный алкаш Манечка.
- Проснулись? Может, похмелимся, - говорит он, - у меня со вчерашнего дня одеколон остался.
- Не! - закричали в один голос собутыльники Манечки и быстренько убрались с его двора.
- Вот это мы допились, Федор, - говорит брат жены, - не помним, как к Манечке попали.
- Давай по пивку, что ли? - предлагает Федор шурину.
Стали они шарить по карманам, а там ни копейки.
- Ладно, - говорит Федор, - пойдем в ларек. Я под запись возьму.
А в ларьке им говорят:
- Вы что, ребята? За два дня вы и так на тысячу рублей набрали.
Идут казаки возмущаются:
- И когда мы это успели?
Зашли во второй ларек, а там они записаны еще на семьсот рублей.
- Пойдем к теще, - предлагает Федор, - позычим у нее тысячи три. И жену из роддома привезти, и на похмелку хватит.
Идут казаки, головы почесывают. Посмотрела теща на зятя и на сынка да покачала головой:
- А вы знаете, что вчера из роддома звонили. Сын у тебя, Федор, родился. Через три дня забирать, а вы, бисовы дети, пьете не знамо где. Но все же, ради такого случая, заняла она зятю деньги.
- Ты, Ванька, долг в ларьки, пополам со мной будешь отдавать,- заявил Федор.
- С какой это радости? - возмутился шурин, - У него сын родился, он угощает, а я платить должен? Да если б не ты, то я, может, вообще б не пил.
Чуть не поссорились родственники и решили, что Федор отдает долг в один ларек, а Иван в другой, где долг поменьше. Идут они, головы почесывают.
- Слушай, Ваня, что это у меня так голова чешется?
- И у меня,- говорит Иван, и их взгляды встретились.
Примчались они домой и давай головы гребешком вычесывать, а оттуда вши как посыплются.
- Ну, сука Манечка, наградил,- выругался Федор.
- Я знаю что делать,- говорит Иван,- их нужно утопить. Засунуть голову в воду, они и захлебнуться. Набрали казаки полное корыто воды, засунули туда головы, один нос торчит, и ждут, когда вши захлебнутся. С полчаса сидят, уже и спины затекли от неудобной позы. Наконец, вытерли головы и стали ждать результата
- Вань, а все равно чешется, - жалуется Федор.
- И у меня, - отвечает шурин.
- Надо их соляркой душить,- предлагает Федор,- намажем волосы и замотаем тряпками, вот они и задушатся.
Сказано, сделано. Сидят они, как два мусульманина, на голове чалма, а из-под нее солярка течет.
- Ой, Федор, не могу! - кричит Иван, - они мне скоро голову сгрызут.
- Терпи казак, атаманом будешь, - отвечает Федор, а сам готов голову себе разодрать. Часа два терпели казаки. Первым не выдержал Иван, а за ним и Федор, бросились мыть головы. Долго мылили, а волосы не промывается.
- Что делать будем? - спрашивает Иван.
- А, была, не была, - махнул рукой Федор, - брей наголо.
- Действительно, - соглашается Иван
И вот, сидят они, как два болванчика, любуются.
- Ты, Вань, на тибетского монаха похож, - говорит Федор.
- Зато ты – на пятнадцатисуточника, - отвечает Иван.
- А ведь точно, так и подумают, - спохватился Федор, - смотри, морды у нас загорелые, а лысины белые. Где-то у жинки был тональный крем.
Стали они пробовать втирать крем.
- Не, это не то,- проговорил Федор,- лысина блестит, как будто маслом смазана, и липкая какая-то.
- Надо на солнце подержать, - предлагает Иван.
- А они загорят к тому времени, как жену из роддома забирать?
- Да за день загорят,- убеждает Иван.
И вот, усевшись на самый солнцепек с холодной бутылкой пива, чтобы солнечный удар не хватил, казаки стали ждать, когда загорят у них лысины.
- Слушай, Федя, у меня еще не загорела? - через каждые полчаса спрашивает Иван.
- Не, - отвечает Федор, - только чуть-чуть покраснела.
К вечеру Ивану стало плохо. Его даже стошнило.
- Слушай, Ваня, - признался Федор, - у меня так голову печет.
- Неудивительно,- усмехнулся Иван,- она же, как помидор красная.
- Посмотри на свою, - обиделся Федор, - у самого не лучше.
- Нужно кефиром намазать, чтоб не облезла, - предлагает Иван.
Кефира в доме не оказалось, но была сметана, правда скисшая, но Иван заверил, что это даже лучше, будет сильней эффект. Наверное, мухи слетелись со всей станицы, чтобы отведать сметаны на лысинах Ивана и Федора.
- Может побрызгать голову дихлофосом? - предложил Иван.
- Тогда ты сдохнешь быстрее мухи,- отмахиваясь от назойливых насекомых, ответил Федор.
- Все, хватит, - не выдержал он натиска мух, - промываем головы.
Утром у казаков появилась новая проблема: мало того, что начали появляться колючие волосы, да еще и шкура на голове покрылась мелкими пупырышками.
- Ваня, у меня кажется, кожа на голове облазит, - пожаловался Федор.
- Посмотри на мою, - простонал Иван, - завтра жену забирать, а у меня не голова а бритый ананас.
- Я знаю, что делать,- решительно заговорил Иван,- у меня есть знакомая парикмахер, мы у нее парики возьмем.
В назначенный день, Федор с Иваном, с цветами, подъехали к роддому.
- Тебе не кажется, что ты странно выглядишь? - спросил Федор Ивана, - голубенький паричок и черные усы.
- На себя посмотри: рыжий парик и черная щетина.
- Надо было, все-таки побриться, - вздохнул Федор, трогая щетину.
У больницы медперсонал подозрительно посматривал на странную парочку с длинными крашеными волосами. Медсестры вывели жену с младенцем на руках.
- И кто ваш муж?- спросила одна из медсестер, подозрительно поглядывая на парочку с цветами.
- До роддома был этот, - показала она на Федора,- а теперь и не знаю. Может, он теперь его муж, - кивнула она на Ивана.

Светлана Тен. "ПРОСТО ВЕЩИ".

Мы живем в экологически чистой части города в современном коттедже о двух этажах и шести «палатах», с элементами хай-тека. На первом этаже здания располагается просторный холл, через который можно попасть в гостиную, кухню-столовую, гостевую и технические помещения. Второй этаж образует помещения для вечернего релакса в виде йоги, простого безделия или шумных тусовок. Совсем рядом вековой лес с темными тропами и щедрыми дарами, тихая речка с рыбой.

Мы – это я, милая женщина постбальзаковского возраста, мой муж Вадим, добрейшей души бизнесмен, наша пятнадцатилетняя дочь, принцесса Аленушка и мудрый лобрадор Филимон. Три раза в неделю с хай-теком справляется Шурочка, бывший учитель русского языка и литературы, а ныне – специалист по клинингу.

Муж подарил мне этот дворец на двадцать пятую годовщину нашей свадьбы.

Мы нашли друг друга на кухне студенческого общежития. Я готовила гречневую кашу с «Китайской стеной». Помните, тушенка такая была в начале девяностых? Он мыл граненые стаканы, регулярно бросая оголодавший взгляд в мою кастрюлю. Наверняка, даже давился слюной. Сердце мое сжалось, душа порвалась в клочья. Я его накормила кашей. И закрутилось: романтические прогулки под луной, жаркие поцелуи, нежные признания: « я тебя…, а я тебя…». Потом белое платье, ЗАГС, «Волга» с куклой, счастливые родственники в слезах и съемные квартиры. Сколько их было, не сосчитать. В одной из них у меня даже случился токсикоз на соседку. Отвратительная была особа - аспирантка Зинаида Дмитриевна при Академии наук, в очках, с тугой кралей на голове. Впрочем, я ей все простила, потому что от токсикоза я родила замечательную принцессу Аленушку.

Наш папа по этому случаю снял отдельное жилье. Потом купил целую однокомнатную квартиру. И, наконец-то, наступил «рай в шалаше»: без аспиранток, с собственным санузлом, с зеркалом во весь рост в коридоре, с большим холодильником на кухне. И стали мы жить-поживать, даже собаку завели – американского кокера Степку. Муж тогда серьезно заявил: начав с шалаша, мы обязательно достигнем рая. Я ему верила. Это очень важно верить мужчине, иначе, зачем поручать ему свою жизнь, жизнь своих детей. Теперь вот поживаем в хоромах, не хуже царских. Это наш Эдем.

Несколько дней назад позвонила мама. Попросила приехать, помочь разобраться с вещами. После смерти отца она решила продать наше родовое гнездо, трешку в центре города, и купить однушку на окраине – чтобы быть поближе к нам. И вот я дома, в родных пенатах.
- Ириша, может, пианино-то заберешь? Отличный, ведь, инструмент. Папа пахал день и ночь, чтобы заработать на него. А магнитофон? Ты ж так просила: купите «Комету», купите «Комету». А книги? Нет? Тогда в библиотеку их что ли снести? – мама тяжело опускается в старенькое кресло от гэдээровского гарнитура.

Она стояла за этим гарнитуром в очереди по записи почти три года. Помню, когда нам привезли эту «жилую комнату», состоящую из дивана, двух кресел, стенки, журнального столика, мы были уверены, что жизнь удалась. Мама блаженно гладила ярко-зеленую обивку кресел и сияла, как лампочка. Папа с соседом дядей Витей собирал стенку и нахваливал немцев: «Молодцы, германцы – и чертежи толковые, и крепежи добротные. Простенько и функционально». А я водила своих многочисленных подруг будто бы делать уроки, а в душе мечтала, чтобы они приходили в упоении и охали от мебели, сделанной не в СССР.

Сбор вещей напоминает стихийное бедствие, землетрясение, разрушение, уничтожение привычной жизни дома. Жил дом, жил, служил верой и правдой хозяевам. Хозяева любили его, холили, по стенам обои разглаживали, в картины наряжали, люстры вешали, мебель по углам расставляли. И вдруг, бац! Прощай, мой друг! Я полюбила другого.

И мне теперь решать, кому из вещей жить, а кому погибать. Каждая вещь – член семьи, страница биографии, память о прошлом, мое настроение, часть меня самой.

Захожу в свою комнату. Здесь все по-старому: на стареньком диване сидят артефакты моего детства - куклы Маша, Саша, Надя, Даша… Всего их десять. Рядом расположился неказистый бурый Мишка-топтыжка из синтетического меха, набитый поролоном, с черными глазами-пуговками и красным пластмассовым языком, белой грудкой и желтыми ладошками.
Они сидят, словно живые, и смотрят на меня с укором. Чувствую себя предателем.
Вот мой любимый Веснушка. Он всегда улыбается. Рад мне. Мне подарила его соседка тетя Валя. Тети Вали давно нет, а Веснушка остался. Кукла-мальчик, конопатый, весёлый, во фланелевых штанишках и сатиновой курточке. Я катала его в игрушечной колясочке. Кормила молоком из бутылочки из-под пеницилина, с натянутой на горлышко резиночкой от пипетки. Кормила игрушечной ложечкой из игрушечной тарелочки. Лечила желтенькими витаминками. Нежно укачивала на руках, когда он не мог заснуть.

В серванте мои книги – первые, вторые, на все времена. «Баранкин, будь человеком!» - моя любимая. В детстве почему-то очень хотелось быть Баранкиным и стать человеком.
Открываю дверцу серванта, беру в руки Каверина «Два капитана». Моя настольная книга. Я часто перечитываю её в Интернете. «Бороться и искать, найти и не сдаваться». С этой книгой у меня особые отношения: слегка потертая обложка, пожелтевшие страницы, их запах, пометки простым карандашом на полях, душа. У каждой книги есть душа. Молчаливые друзья, свидетели моего взросления мудро взирают своими переплетами и словно пытаются донести думы прошедших времен, волшебство добрых сказок, разбудить утро моей жизни.
Бережно провожу рукой по жестким переплетам. Простите, дорогие мои. Не могу я всех с собой взять. Придется отдать вас в добрые руки.

Мой фотоальбом. Тяжелый. В нем фотографии, письма, черновики, дневники. Мой первый документ – что-то вроде свидетельства об окончании детского сада № 8 «Ручеек» города Екатеринбурга, 1975 год. «Воспитаннице детского сада Ирочке Васильевой в память о первых трудах и первых радостях». С самодельного документа на меня смотрит смешная пухлая девочка с большими белыми бантами. На обороте - «Подарок от друга» - нарисованная рыжая собачка с длинными ушами на солнечной полянке под всклокоченными барашками облаков, а вокруг разноцветные бабочки и надпись прыгающими буквами: «Жилаю щастя . Лена Манакова.»


Когда я плакала в последний раз? Не помню. И поплакать-то некогда. Все суечусь, верчусь, как юла, бегу куда-то. А сейчас сижу, и в глазах мокро от слез. Папа всю жизнь пахал, как каторжный. Мама всеми правдами и неправдами боролась с дефицитом, заносила себя в какие-то списки, стояла часами в очередях. Пианино с магнитофоном – шесть папиных зарплат, бесконечное количество часов, проведенное за инструментом, километры прослушанной пленки. Сколько всего понято, пережито, прочувствовано. И вот теперь старый, уже рассохшийся и потрескавшийся «Красный Октябрь» продается за самовывоз, а «Комету» в лучшем случае разберут на запчасти.

Драма, катастрофа, пусть и маленькая.

Я сажусь на диван и крепко прижимаю к себе Веснушку. Он побледнел, померкли апельсиновые конопушки, облупились нарисованные брови и губы. Я нарисую тебя заново, мой солнечный мальчик. И ты снова будешь излучать теплый свет моего детства.
Мама сидит в кресле и тяжело вздыхает:
- Пианино жалко. Может все-таки пригодится для Аленки?

Я подхожу к маме сзади, мягко обвиваю её плечи и тихо шепчу:
- Аленка играет на гитаре. Мам, да не убивайся ты так. Это всего лишь вещи. Просто вещи.
Я говорю и сама себе не верю.

Юлия Короткова. "СКАЗКА О СТРАНЕ МОЕГО ДЕТСТВА".

Людям с крайне либеральными взглядами, апологетам рыночной экономики, сторонникам капитализма, убежденным монархистам и потомкам белогвардейцев, а так же фанатам джинсов и жвачки просьба не читать…

Я родилась и выросла в другой стране. Нет, территориально там же где и сейчас, просто страна была совершенно другой. Нынешним детям и молодежи трудно будет представить себе кое-что. Это жаль, но ничего не поделаешь.
Начнем с того, что это была реально самая большая в мире страна. Огромная. И народов в ней жило почти столько же, сколько во всем остальном мире. Ну, может я и преувеличиваю, но в половине так точно.
И можно было поехать куда угодно. Правда-правда! Нет, были места, куда посторонних не пускали. Даже целые города. Но их, по отношению ко всей стране, было так мало, что просто не считалось.
И ездили. И билетов на поезд и самолет было не купить. И не потому, что поездов и самолетов было мало. Нет. В стране моего детства самолеты летали почти во все города, и во многие поселки, были маленькие самолетики лесной и санитарной авиации, вертолеты всякие…
Просто билеты мог позволить себе купить любой, кто работал. Или учился и получал стипендию.
Честно. Сама ездила. Студенткой. На стипендию. Ну, в плацкарте. Так студенты в мире в целом не богатое сословие… Так и в моей стране было. Но этой стипендии хватало на поездку на 10 дней с проживанием и едой( да в недорогих забегаловках, но какие это были пирожковые!!!)
А мама моя летела в другой город на концерт. И возвращалась ночью, т.к. утром на работу.
Что еще было в моей стране? Открытые двери. Нет. Честно, не железные, сейфовые, а деревянные, чаще всего не запертые. У нас дверь только на ночь закрывали на замок. Если не забывали. И прятали ключ под ковриком. И иногда еще и писали записку, что ключ под ковриком.
А ключ моего друга открывал замки во всем подъезде. И все, кто терял или забывал ключи, бегали к нему с просьбой открыть дверь. И мы знали всех соседей. Я ребенком лет 4-5 могла зайти в половину квартир нашего подъезда, и была накормлена, обласкана, со мной играли или давали интересную книжку. Благо читать я научилась в три года и читала «запоем».
А еще мы гуляли сами. С ключом. Целый день. Везде. И приходили к ужину. А самые дисциплинированные( или голодные) еще и к обеду. И никто нас не обижал. И мы никого не боялись. Нет, я не про идеал, были и убийцы. И маньяки, как потом выяснилось, но страха не было. Ни у нас. Ни у наших родителей за нас. Мы купались в озере, ходили в лес по грибы и ягоды, пекли на костре картошку… В нежном возрасте дошкольников и младших школьников. Сами.
Представляете? А, современные дети? Правда, сказка?
А еще мы не боялись милиционеров( это полицейские нынче). Совсем!!! Мы обращались к ним за помощью!!! И они помогали!!! Прикольно, не правда ли?
Что еще… Наши родители с нами не возились. Они жили не нашей, а своей жизнью. И не встречали нас из школы. И уж тем более не провожали. С самого первого класса. А еще школьник считался взрослым, и мог забрать младшего брата или сестру из детского сада. И не с 14 лет, а с первого класса. И дома оставались сами. И в поликлинику к врачу ходили сами. И обед разогреть могли(без микроволновки, а банально на газовой плите без электроподжига), и - чур меня – яичницу пожарить. Сами. А в школе нас учили готовить. И немного шить, но готовить, на мой взгляд, было интереснее.
Нет. Мы были нормальные, дрались, рвали одежду, да-алеко не все рассказывали родителям( мягко говоря), врали иногда. Но жизнь вокруг нас и наших родителей была как-то наполнена и безопасна. Родители ходили в гости и принимали гостей, и, кстати, всегда кормили друзей детей, приходящих в дом. Родители успевали бывать в театрах и на концертах. После работы. И в кино ломились и взрослые и дети. А сейчас Вы давно были в театре, кино, особенно, если у Вас есть дети? А сидели с друзьями давно? Допоздна. Болтая обо всем. Решая мировые проблемы, а не что купить на распродаже? Во-от…
А еще детям в магазине честно давали сдачу. Я ходила за покупками лет с пяти, за хлебом, молоком. Специально смотрели, чтобы всю сдачу забрала, напоминали.
А еще с прабабушкой очень любила ходить на рынок. На Северном Кавказе. С ней и двоюродным дядей на год меня старше. Пока она покупала, мы бежали в ряд домашнего сыра и пробовали. Все нас с удовольствием угощали. Болтали с нами. Всем было в радость.
И мы не интересовались, кто какой национальности. Знали, конечно, но не придавали этому значения. Но мой опыт ограничен Подмосковьем, Ставропольем, Краснодарским краем и пионерскими лагерями, так что может, где и не так было – не берусь сказать.
А еще в этой стране родители приходили с работы вовремя. И не боялись, что их уволят, даже если они заболели. Или если часто болеет ребенок. Им давали больничный лист по уходу за ребенком. Столько раз, сколько было нужно.
У нас были общие веселые праздники. И на них было принято ходить в гости к друзьям, а не уезжать на дачу или за границу.
А дети ходили к другу другу самостоятельно, даже на другую улицу. И играли в игры, а не в компьютер.
А мальчики читали девочкам стихи о любви. Наизусть. Вслух. А не присылали смс-ки…
А еще в стране моего детства на улицах не было голодных детей, и беспризорных. И брошенных бездомных стариков. И вообще бездомных не было. И безработных.
А еще не было детей, которые не ходили бы в школу.
Много всего было в моей стране детства. В одной сказке обо всем не расскажешь.
Буду рассказывать в нескольких.
И следующая будет о стране внутри Страны. О Пионерии.

Любовь Рожкова. "МИЛА И МЕДВЕДЬ".

Первое воспоминание о детстве обычно связано с каким-нибудь значительным событием. Ну, например, со стоянием в углу из-за разбитой вазы или с проглоченным во время еды молочным зубом.

У меня оно связано с телеграммой. Я помню недоуменное выражение на лице у мамы после того, как она вслух прочитала: "Ждите завтра - еду медведем". Телеграмма была от папы, который возвращался из командировки.

"Видимо, плохи дела, - сказала мама, подумав, - деньги у него кончились, и он вынужден ехать зайцем. А про медведя написал для конспирации". Мама всегда готовится к худшему, но надеется на лучшее - принцип у нее такой. "Будем надеяться, что его не снимут с поезда и не отправят в милицию", - закончила она свою мысль и пошла на кухню готовить ужин.

А я устроилась поудобнее на родительском диване и стала размышлять.

У меня был свой взгляд на происходящее. Я решила, что случилось страшное и папа превратился в медведя. "Как же он теперь будет мне читать перед сном, - горевала я. - А придет зима, и вовсе завалится спать до поздней весны!"

Вся в расстроенных чувствах, я потопала на кухню, чтобы поделиться с мамой нашим общем горем.

Я приоткрыла кухонную дверь и услышала возмущенный шепот навестившей нас бабушки: "Да это уму непостижимо! Как вы это себе представляете! Кто эту лямку будет тянуть?! Где элементарно он будет спать в вашей крохотной квартире?"

"Спать он будет, наверное, в шкафу, - вступила я грустно, - там темно, больше всего на берлогу похоже". "Ну, это уж слишком, - подскочила бабушка, - у тебя уже и ребенок в курсе!" Она вылетела из кухни как ошпаренная, громко хлопнув дверью.

"Ну что ты болтаешь?" - сердито спросила меня мама. Я ей объяснила все, что сама уже поняла про папу, и добавила, что он вряд ли найдет более подходящее место для зимней спячки, чем наш полупустой шкаф. Внимательно меня выслушав, мама неожиданно развеселилась и сказала, что, действительно, в шкафу папе будет удобнее, потому что там он не будет стесняться лапу сосать, когда деньги опять за неделю до зарплаты кончатся. Потом она меня накормила ужином и, чтобы я не очень огорчалась, обещала перед сном почитать мне сказку про Золушку.

Утром я проснулась от трех звонков в дверь, перелезла через спинку кровати и обнаружила, что мамы на диване нет. Я подбежала к двери и услышала ласковый папин голос: "Доча, это я, открой!" В ужасе от того, что мне придется столкнуться с омедведившимся папой один на один, я на цыпочках отошла от двери и принялась искать маму. Она стояла в ванной, согнувшись над раковиной, и почему-то на мой зов не откликалась. Лицо у нее было серое и несчастное.

"Не бойся, мамочка, - сказала я, погладив ее по руке, вцепившейся в раковину, - давай откроем дверь, может, папа нас увидит и расколдуется..."

Мама слабо улыбнулась в ответ и спросила: "А что, разве звонили? Я не слышала".

"Конечно, звонили, - воскликнула я, - и говорили папиным голосом!"

Мама бросилась к двери, открыла и повисла у папы на шее. Папа что-то держал за спиной и не мог обнять маму, но он радостно смеялся и целовал ее, целовал и никак не мог остановиться. А я скакала на одной ножке и кричала: "У нас дома колдовство не действует! Ура! Ура! Ура!"

Наконец папа оторвался от мамы и загадочно мне подмигнул. Я замерла. Он всегда так мне подмигивал, когда приносил какой-нибудь подарок. Я зажмурилась в предвкушении, а когда открыла глаза, буквально остолбенела.

Папа держал в руках огромного плюшевого медведя, одетого в клетчатую ковбойку и ярко-синие джинсы! Таких прекрасных игрушек у меня никогда не было! Я трепетно прижала к груди свое сокровище и молча пошла на диван.

Там я уложила мишку на подушки, легла рядом и стала тихо умирать от восторга.

"Ты с ума сошел, - шепотом сказала мама. - Сколько он стоит?!" "Стоит он безумно, - ответил папа. - Я премию квартальную получил и не удержался. Не сердись, лучше посмотри на нее..." Они долго стояли обнявшись и смотрели на меня с умилением. Вдруг мама побледнела и, зажав рот рукой, выскочила из комнаты. "Боже мой, что с ней!", - испугался папа и выбежал вслед за мамой.

Вернулись они, не глядя друг на друга, сели ко мне спиной и стали о чем-то спорить очень тихими голосами. Я не разбирала слова, а только понимала, что папа маму в чем-то убеждает, но она ни за что с ним не соглашается. Внезапно мама вскочила со стула и закричала: "Не хочешь - не надо! Это мой ребенок! Мой! Он уже есть, понимаешь ты это?!"

"Ну, если это действительно он, тогда еще куда ни шло, - скептически заметил папа. - С ним хоть вместе в бане можно будет попариться и пива попить. А если опять она... лучше нашей девочки уже не будет".

Через две недели мы отправились к бабушке с дедушкой на воскресный семейный обед. Правда, мама идти не хотела, все это время она ужасно себя чувствовала, ее мучили тошнота и головокружение. Папа нервничал, кричал, что она себя угробит, что надо освободиться от этого безобразия, пока не поздно, но мама каждый раз выслушивала его с каменным лицом и не поддавалась ни на какие уговоры. Я не понимала, что между ними происходит, да это меня и не волновало, потому что все мое существо было проникнуто любовью и заботой о медведе.

Обед прошел во взрослых, совершенно неинтересных мне разговорах о зарплатах и ценах. Особенно кипятилась бабушка, которую почему-то особенно волновала стоимость детских колясок, пеленок и детского питания.

"Бабуль, - сказала я, завязывая на шее у мишки шелковый голубой бант, - а я догадалась, что ты скоро ребеночка родишь, у тебя давно уже живот большой!" Все засмеялись, а бабушка почему-то обиделась.

"Что ты болтаешь?!" - дернула меня за рукав мама.

В этот момент дедушка, сидевший во главе стола, встал с бокалом в руке и громко сказал: "Давайте выпьем за то, чтобы у моей любимой внучки появился братик или сестричка!"

"В крайнем случае, сестричка", - поправил его папа.

"Мне не надо никого, - сказала я, - у меня мишка есть".

Мама строго на меня посмотрела, бабушка, вздохнув, покачала головой, а дедушка посадил меня к себе на колени и очень серьезно сказал: "Детка, приготовься к тому, что у медведя могут возникнуть проблемы. Если у тебя появится сестренка, она, что тут поделаешь, твои платья будет донашивать. Но если твоя мама родит мальчика, которого так хочет твой папа, то штаны для этого мальчика купить им будет не на что. Поэтому, сама понимаешь, придется ему отдать мишкины джинсы!" Это был страшный удар. Глаза мои наполнились слезами, сердце - горем, а душа - страхом.

Было ясно одно: кроме меня, медведя спасти некому. Я ходила из угла в угол, крепко прижав медведя к груди. Ну, кто, кто мне может помочь? И вдруг меня осенило!

Мой взгляд скользнул по книжке про Золушку, стоящей за стеклянной дверкой шкафа. Ну, конечно! Как я раньше не додумалась! Фея! Уж если тыкву она превратила в карету, уж если мышей – в лошадей, то мальчика – в девочку – это ж ей раз плюнуть!!!

Выход был найден. Теперь каждый вечер, ложась спать, я закрывала глаза и, как заклинание, повторяла про себя одно и то же: "Дорогая фея! Не надо мне ни бала, ни туфелек хрустальных! И принца мне не надо, я замуж не собираюсь! Хочешь, я конфеты, которые мне дает дедушка, есть теперь не буду, буду их для тебя на подоконнике складывать? Об одном прошу: пусть у мамы в животике мальчик превратится в девочку. Обещаю, я буду ее очень любить, я отдам ей все свои платья и даже с моим мишкой разрешу ей играть!"

Так прошло полгода. Однажды рано утром мама разбудила папу словами: "Вставай скорее, надо идти, началось". Папа засуетился, забегал вокруг стола в поисках галстука, который казался ему совершенно необходимым в такой торжественный момент, но, увидев, что мама со стоном села, в ужасе остановился, выдохнул: "Терпи!" и потащил ее за руку на улицу. Я выглянула в окно: мама шла медленно, поддерживая огромный живот рукой, постоянно останавливаясь и приседая, а папа, не давая передышки, тянул ее вперед, в сторону роддома, который был в пяти минутах ходьбы, и на лице у него было такое выражение, как будто он сейчас закричит: "Помогите!"

Вскоре он вернулся один, сел и уставился в одну точку. Так мы просидели молча часа два, каждый думая о своем. Наконец папа тяжело вздохнул и начал звонить. Набирая семь цифр номера роддома, он семь раз повторил: "Мальчик, мальчик, мальчик, мальчик, мальчик, мальчик, мальчик!" Я ушла в свою комнату, забилась в угол дивана и заплакала. Мне было жалко папу и жалко медведя, и оттого, что я не могла понять, кого из них мне жальче, я плакала все сильнее и сильнее.

Когда папа вошел, по его лицу я поняла, что мы с медведем победили. На всякий случай я спросила, кулаками размазывая по щекам слезы: "Девочка?" Папа обреченно махнул рукой.

Когда маму выписали, дома царила праздничная суета. Мама сидела у окна, красивая и стройная, как раньше, и кормила грудью крохотное, нежное существо, которое тонюсенькими пальчиками цеплялось за белый кружевной воротник ее платья. У меня от этой картины защипало глаза, в горле встал ком, я поднесла мишку совсем близко к маленькому розовому личику, хлопающему длинными черными ресницами, и прошептала: "Смотри, мишенька, это моя Мила".

"Почему Мила?" - удивилась мама.
"Она на свете всех милее", - с гордостью за сестру ответила я.
"Ну, а почему твоя? Она же наша, общая!"
"Нет, - твердо сказала я, - она моя. Только я вам не могу сказать, почему. Это волшебная тайна…"

Александр Мецгер. "КАК ПРИМАК ПОЖАЛЕЛ, ЧТО СТАЛ ЗАЧУХОЙ".

Нелегко быть примаком, особенно, как говорят в народе, «пришел с голым задом на богатое подворье».
Женился как-то один молодой казак на богатой невесте. Вроде и по любви, да вот закавыка – в доме жениха младших сестер да братьев на пальцах не сосчитать. Не то что жить, повернуться негде. Некуда молодицу вести. И предложили родители невесты пожить временно у них. Дочь-то единственная:
– Вместо сыночка будешь, – это так заявила будущая теща.
Оно-то, как известно, поначалу все мягко стелют, да потом жестко спать. А казак молодой, неопытный, вот и согласился, и радостно так говорит:
– Спасибо, мама, я вам как сын буду.
Зря он ей пообещал. Теща-то памятливая была и все на ус мотала. Она-то и мужика своего вымуштровала, – что ни скажет, тот беспрекословно все и выполняет. В общем, не казак, а тряпка. Ему и прозвище дали по станице – Тюфяк.
Поначалу теща вроде и неплохо относилась к зятю, да и он повода не давал, а вот как родился у его жинки первый ребенок, стала она его поедом есть. И то не трогай, и это не трожь. Деньги до копейки выгребает, как в вытрезвителе. И хочется казаку помочь младшим сестрам да братьям, да куда там! Теща на него с кулаками:
– Живешь на всем готовом, и нечего добро разбазаривать!
А тесть поддакивает теще, как попугай. А родители казака и говорят:
– Да Бог с ней, с помощью, лишь бы у тебя в семье лад был, а мы уж как-нибудь выкрутимся.
– Терпи, казак, – хлопает отец сына по спине, – атаманом будешь. Помрет – все едино, тебе достанется, в гроб же она с собой не заберет.
И пришлось казаку еще сорок лет ждать, пока наконец тещу понесли на погост. Уж и сам дедом стал, а она его все до последней минуты попрекала. Мужик-то ее раньше Богу душу отдал, так она все свое зло стала выливать на зятя. Да и жена по примеру «мамы» начала помыкать мужем. Как говорится, дурной пример заразителен. И вот на шестом десятке лет, наконец, почувствовал себя казак хозяином, то есть стал зачухой, да вот беда – никто с ним в доме не считается. Что ни прикажет детям сделать, жена тут же ему наперекор. Дошло до того, что совсем из дома в кухню выжили. Ходит, бедолага, в обносках, мятый, грязный, небритый. Утром, пока все спят, прокрадется в курятник, наберет яиц да яичницу пожарит. И вспомнил он тогда тещу добрым словом, – она-то, хоть и пилила его, но и дочь свою заставляла следить за мужем, чтоб и сыт был, и чист.
Так что неизвестно, что лучше – примаком быть да тещу терпеть, либо зачухой стать да голодным ходить.

Александр Мецгер. "ЗАЧУХА".

Почему так неохотно молодые люди соглашаются жить в доме у жены матери, то есть у тещи? Да потому, что многие знают значение слова «примак». Если кто не знает, то поясню. Примак – это человек, выполняющий в доме жены всю черную, грязную работу, которую никто не хочет делать. Также у примаков есть неписаный устав, по которому он должен: во-первых, тещу называть мамой и ночами петь ей колыбельную, во-вторых, на ночь мыть курам ноги, а тестю каждый вечер наливать водку, чтоб хоть как-то досадить теще и иметь союзника. (Жена в таких случаях обычно на стороне мамы.)
Через много лет примак плавно переходит в зачуху. Зачуха расшифровывается как заведующий чужим хозяйством. Но это происходит чаще всего после смерти тещи. В обязанности зачухи уже ничего не входит, теперь он сам раздает команды, кому что делать, греясь на солнышке или у телевизора с бутылочкой водки и гоняя жену за огурчиками в погреб. Но и жена в свою очередь перестает стирать и гладить мужу. Так что вид соответствует прозвищу. Иногда, когда совершается поздний брак, то муж сразу становится зачухой, потому что тещи к тому времени уже нет. Но такие браки не очень крепкие – их не объединяют дети, и жена просто выгоняет сожителя. А вот тот, кто прошел, как говорится, все стадии, у кого детей полный огород, да муж считает, что немало погорбил на этом дворе и потому имеет право претендовать на долю, – эти семьи очень долговечны. Они держатся до тех пор, пока или жена не прибьет мужа, или он сам не зальется водкой.
Есть много разновидностей зачух. Вот один из таких случаев, когда вроде и на всем готовом, и жена с тебя пылинки сдувает и слова лишнего не скажет, а мужик и года не смог прожить с ней. А случилась вот какая история.
Посватался как-то один казак к вдовушке. Сам-то он в холостяках ходил, все перебирал, и, наконец, выбрал. Баба была не бедная, так что казак пришел жить на все готовое: и дом кирпичный, и хозяйство, и две взрослые дочки. Хозяйство-то от бывших трех покойных мужей осталось, что баба схоронила. Да и сама она работящая, и дочери такие же: и управляются, и за грядкой следят, и во дворе порядок, – чем не жизнь? Казак собой видный, да ленивый, вот и говорит он будущей супруге:
– Жить-то я с тобой согласен, да вот здоровье мое не очень. Ни тяжести поднимать нельзя, ни переутомляться.
– Не волнуйся, – обнадеживает женщина, – я сама все могу делать, лишь бы мужчина во дворе был.
Переселился казак к бабе и первые три месяца живет – не нарадуется. Лежит целыми днями себе в гамаке, а женщины по двору как пчелки трудятся. И ночью жена, вроде ничего и не делала, чуть ли не до утра мужу спать не дает. Поначалу мужик даже удивлялся:
– И откуда у бабы силы хватает?
Но через какое-то время стал замечать, что как мужчина становится все слабей. А жена каждую ночь требует свое. Совсем ослаб казак. Как ночь приближается, он начинает придумывать уважительные причины, чтобы не исполнять свой супружеский долг. Исхудал совсем, силы только и хватает, чтоб по двору пройти. Как-то окликнул его сосед:
– Я смотрю, болеешь, сосед, – сочувственно начал он, – в этом дворе как пороблено. Три бывших ее мужа, так же как и ты, тоже вот так на глазах у меня зачахли. Хорошие были казаки.
Рассказал казак про свою беду соседу. Покачал тот головой и предлагает:
– А ты попробуй так ее работой загрузить, чтоб к вечеру она и думать об этом не смогла.
Говорит на следующий день казак жене:
– Нужно погреб новый выкопать, старый-то уже рушится.
Баба слова не сказала, надо – так надо, и с утра с дочерьми начала копать. Другой бы на ее месте ночью спал без задних ног от такой работы, а бабе все нипочем. Пришла ночь – и подавай ей свое. И что только мужик не заставлял ее делать: и крышу красить, и забор ремонтировать, и дорожки бетонировать, а она как стожильная, да еще и по ночам свое требует. Извелся мужик и решил: «Ну, его, и это хозяйство, и ее подворье». Да и сосед советует:
– Беги пока не поздно, а то и тебя она скоро похоронит.
Так и ушел казак, хоть и отговаривала его баба и удивлялась:
– И чего еще ему не хватало? Жил, как у Христа за пазухой, ничего не делал. Не поймешь этих мужиков

Виталий Неизвестных. "ПОДЖИГА".

С древних времен известно, что детство по своей первобытной природе склонно вооружаться. Это уже значительно позже по мере накопления опыта, усталости и других ракушек бытия, взрослого человека всё чаще и чаще начинает посещать стыдливое желание перековать мечи на орала, детству совершенно не свойственное.
В былые советские ещё времена конца пятидесятых – начала шестидесятых годов прошлого столетия каждый уважающий себя подросток средних лет, проживающий в сельской местности, был просто-таки обязан уметь самолично изготовить рогатку, пугач и деревянный пистолет. Рогатка как метательное и дальнобойное оружие двойного назначения позволяло вести активные боевые действия из укрытия с превосходящими силами противника, а также охотиться на пернатую дичь и мелких пушных зверьков. Пугач был оружием по преимуществу шумовым и устрашающим, а пистолет… что пистолет, известно ведь, что и обыкновенная палка раз в год стреляет, а с пистолетом в руках, пусть и деревянным, чувствуешь себя человеком, важно лишь дождаться начала военных действий, а уж на войне как на войне…
Скромно отметим, что и автор этих строк, житель по преимуществу сельский, в своё пацанское время не выглядел белой вороной на общем фоне. Впрочем, приводить здесь подробные инструкции по изготовлению вышеназванных предметов военного быта означало бы ни больше, ни меньше, как отвлечение нынешних тинэйджеров от их любимого занятия: игры в железного друга – «в компьютер», а на это я, выражаясь словами героя кинофильма «Бриллиантовая рука» Лёлика, пойтить не могу…
Игру в войну и детскую гонку вооружений по здравому рассуждению можно рассматривать как самый первый и самый значительный этап подготовки мальчишек к взрослой военной жизни, так же как у девчонок игру в куклы – к жизни семейной. Вот и выходит, что мужчина перманентно и с самого раннего детства готовится к военным действиям, а женщина столь же непрерывно к мирной жизни. Возможно, именно поэтому женщины, лишенные военного детства, столь воинственны и изобретательны в мирной жизни, к которой мужчины оказываются, увы, совершенно неподготовленными.
Все эти рассуждения хороши и по-своему интересны, но когда тебе пять-шесть лет и старший брат позвал тебя на испытание нового собственноручно им изготовленного оружия с коротким и мощным названием «Поджига», тут уж все посторонние соображения отходят на задний план, а на первом остается лишь любопытство, быть может, слегка разбавленное страхом.
Первое испытание нового оружия происходило в стайке, свободной от животных, по причине весенне-летнего пастбищного периода. Испытание вышло, как бы это спокойнее выразиться, оглушительно успешным, хотя стрельба и производилась холостыми зарядами. Воодушевленного успешностью испытаний и произведенным эффектом конструктора, а следом за ним и оруженосца потянуло на оперативный простор. На вольном воздухе были произведены боевые выстрелы – роль пуль играли куски крупнокалиберной стальной проволоки – в пень, оказавшиеся также удачными. Однако появление вблизи импровизированного стрельбища взрослого человека, более того взрослого человека мужицкой национальности вынудило стрелка и оруженосца ретироваться домой. Испытания были практически сорваны. Оружие, словно бы сопереживая совместному испугу стрелка и оруженосца, отказывалось стрелять, никакие дополнительные заряды на него не действовали, и тогда к нему была применена высшая степень устрашения – прочистка раскалённым в домашней печке шомполом. Шомпол вошёл в ствол поджиги как нож в масло, раздался взрыв, оружие разлетелось по комнате, а сама комната наполнилась едким дымом.
«Прощай оружие! Здравствуй мотоплуг!», — можно было бы сказать сейчас, философствуя по-взрослому и по-весеннему, но тогда стрелку и оруженосцу было не до философий, близилось время обеда, и надо было к приходу родителей успеть разогнать дым…

Борис Гребельников. "БЕГЛЫЕ ПЕЛЬМЕШКИ".

Я, десятилетний мальчишка, бесцельно слонялся по двору дома, стоящего на краю сибирской деревни.
Субботний вечер, поэтому всюду ощущался запах дыма от березовых дров, которыми топили бани и русские печи. Все женщины деревни пекли хлеб, для своих семей, на всю неделю, а их мужья, топили бани.
У нас бани не было. Отец ходил париться к своему другу. Вот и сейчас он ушел к нему пораньше, чтобы помочь протопить баню.
Вскоре, запах свежеиспеченного хлеба, перебил запах дыма из банных труб. Это многие хозяйки начали вынимать хлеб из печей. У меня непроизвольно потекла слюна.
В доме, когда пекут хлеб, детворе находиться нельзя, потому что, даже от крика, может сесть тесто, и хлеб не получится. Поэтому летом, каждую субботу, я находился на улице, а зимой я, как мышь, сидел в родительской спальне с книжкой в руках, ожидая, когда мать позовет меня.
Когда хлеб был готов, мать звала меня, отрезала большую горбушку горячего хлеба и, положив на него две столовые ложки топленного сливочного масла, подавала мне. Масло быстро таяло и впитывалось в мякоть хлеба. Я посыпал сверху сахаром.
Какая была вкуснятина! Мне, казалось, что даже вкусней торта, который, однажды, привозил отец с города.
Мимо нашего двора пробежал мальчишка с удочкой в руках, учуяв запах хлеба, возле речки, которая находилась в километре от деревни, он пожертвовал рыбалкой.
Это Витька – мой одноклассник. Он хотел прошмыгнуть незамеченным, но я окликнул его:
— Витька! Поймал что-нибудь?!
Одноклассник, нехотя подошел ко мне и, шмыгая носом, ответил:
— Не клюет, сегодня, ни черта!
Витька, посмотрев в сторону своего дома, судорожно сглотнул слюну и, как бы виновато, сказал:
— Ну, я побегу…, мамка, наверное, хлеб испекла.
Вспомнив о хлебе, я с волнением посмотрел на наш дом, надеясь увидеть мать. Но дверь была закрыта, и я решил пообщаться с Витькой, чтобы отвлечься.
— Витек, завтра всей компанией на железную дорогу идем, — сказал я и, видя, что мой друг, не отрываясь, смотрит на свое жилище, толкнул его в плечо, громко крикнув:
— Пятаков набери, побольше!
Одноклассник только кивнул головой. «Вот, и…, поговорили», — с досадой подумал я, а вслух сказал:
— Да беги, уже!
И Витька помчался во всю прыть. Походив по двору пару минут, я не выдержал и открыл дверь. Прислушавшись к бормотанию матери, и стараясь определить, какое у нее настроение, но так ничего и не поняв, я жалобно спросил:
— Мам, ну скоро?!
— Скоро, скоро, сынок! Уже вынула и накрыла. Погуляй минут десять. Я позову.
По веселому голосу матери я понял, что хлеб удался.
Зная, что после печи, накрытый полотенцами хлеб, должен отойти от жара и стать еще пышнее и мягче, я беспрекословно закрыл дверь.
Подойдя к березе и сорвав с нее «сережку», я пожевал ее. «Уже не сладкая, и жесткая. Надо было раньше жевать», — с горечью подумал я и, сморщившись, выплюнул ее.
Мой взгляд остановился на больших кустах черной смородины, которые росли по ту сторону нашего забора. «Эх, сейчас бы смородины пожрать», — размечтался я, приближаясь к кустам, хотя знал, что ягод еще нет. Неожиданно, верхушки кустов шевельнулись. «Наверно, еж…, а может быть волк?», — с волнением подумал я.
— Слышишь, пацан, подойди ближе, — раздался тихий мужской голос.
От испуга я остановился как вкопанный. У меня не было сил; ни бежать, ни кричать.
— Подойди не бойся…, ты же, мужик — послышался приятный и успокаивающий, уже другой голос.
Слова: «Ты же, мужик», которые часто говорил мне отец, в минуты моей слабости, произнесенные успокаивающим голосом незнакомца, вывели меня из ступора и придали уверенности. Я, волнуясь, звонко сказал:
—А я, не боюсь! — и шагнул к забору. За ним я увидел двух незнакомых мужчин, в возрасте моего отца, сидящих на корточках под кустом смородины.
Незнакомцы были одеты в черные спецовки, грязные от придорожной пыли, и обуты в кирзовые ботинки, которых, я раньше никогда не видел (мужики нашей деревни носили только кирзовые сапоги). На одном была странная фуражка, пошитая из такой же материи, как и спецовка.
Некоторое время мы смотрели друг на друга; я, с нескрываемым интересом, все еще волнуясь, а они, с умилением, улыбаясь.
Наконец, один шепнул другому:
— У меня дочка…, чуть поменьше его, — и кивнул головой на меня. Другой незнакомец, особенно ласково смотревший на меня, ответил:
— А у меня пацан, такой же, как этот, — и блеснувшая слеза покатилась по его, давно не бритой, щеке. Он поспешно вытер ее ладонью, превращая пыль на щетине в грязь, и спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Боря, — ответил я, уже перестав волноваться. Эти люди вызвали у меня доверие, и мне захотелось им чем-то помочь, но я не знал чем.
— Боря, а железная дорога в той стороне? — и незнакомец махнул рукой, показывая жестом правильное направление.
— Да! — радостно воскликнул я, осознавая, что этой информацией могу помочь им.
— Далеко?
— Рядом! Четыре километра…, мы туда часто ходим, пятаки на рельсы кладем. Когда поезд пройдет, из них лепешки получаются.
Спрашивающий меня мужчина, улыбнулся, а другой рассмеялся:
— Мы тоже так в детстве делали, — а затем спросил: — Поезда часто ходят?
— Товарняки часто, а вот пассажирские…, — и я, хитро улыбнувшись, пошутил: — Вам долго придется ждать…, потому что они там не останавливаются. Станции там нет. Она в пятнадцати километрах отсюда.
Мужики переглянулись и рассмеялись.
— Ничего, мы не гордые, и на товарняке поедем, — сказал, один из них, и подмигнул мне.
Незнакомец, который ласково смотрел на меня, потянул носом, сглотнул слюну и, прикрыв глаза, мечтательно протянул:
— Как вкусно хлебом пахнет!
— Это мамка хлеб только что испекла…, а папка пошел к другу – баню топить, — поспешил сообщить я о семейных делах.
Мужики между собой зашептались. Я только слышал обрывки фраз.
«Не сдаст!», — говорил один. « Я тебе говорю, что сдаст с потрохами…», — спорил другой. Первый упорно объяснял: «Приезжие сдадут…, они здесь целину поднимают, а эти…». Второй опять спорил: «Какая разница? Приезжие или местные…, сдадут с потрохами…, за мешок муки». Первый вспылил: «Я хорошо знаю сибиряков, они не сдадут; ни за муку, ни за корову! Они принципиальные!». Мужчины еще пошептались немного и тот, который говорил про муку, корову и сибиряков, обратился ко мне:
— Боря, ты можешь мамку позвать?
— Да! — поспешно ответил я и бросился бежать за матерью в дом. Открыв дверь, я крикнул:
— Ма! Тебя, дядьки незнакомые зовут!
— Какие дядьки? — удивленно вскинула брови мать.
— Возле забора сидят, под смородиной, — пояснил я нетерпеливо.
— Сейчас, иду, — тревожно ответила она, вытирая руки полотенцем. Я, не дожидаясь ее, побежал к своим новым знакомым. Увидев их, с тревогой смотревших на меня, я выпалил:
— Сейчас, придет!
Мужчины успокоились, и начали наблюдать за нашим домом. Вскоре вышла мать и заспешила в нашу сторону. Один из мужчин, восхищенно сказал мне:
— Красивая у тебя мамка!
— Да, красивая! — горделиво ответил я, приосанившись. Подошедшая мать, увидев незнакомцев, испуганно отпрянула от забора.
Один из мужчин, стараясь успокоить испуганную женщину, попытался сделать ей комплимент:
— А Вы красивая…, и сын настоящий мужик!
Мать взяла себя в руки и, не обращая внимания на любезные слова, строго спросила:
— Что вы хотели?
Мужчина, потерпевший фиаско в обращении с сибирской красавицей, повел разговор в другом русле:
— Хозяюшка, мы двое суток ничего не ели, дайте нам немного хлеба.
Мать, подумав некоторое время и на ходу бросив: — Сейчас! — скорым шагом направилась к дому.
— Ну вот, поели хлебушка! Следи за домом, чтобы к соседям не побежала! Если что – уходим! — сказал один другому и, со злостью, плюнул на землю. Тот виновато опустил голову.
Увидев мать, бежавшую к нам и державшую в руках две булки хлеба и литровую банку топленого масла, они обрадовались. Не ожидая такой удачи, тот, который все время говорил: «Сдаст!» и зло плевался на землю, рассмеялся и воскликнул:
— Молодец, красавица!
Мать, зардевшись, подала продукты.
Незнакомец поспешно снял куртку, оставшись в одной грязной майке, положил на нее хлеб и банку, а затем завязал одежду с продуктами узлом.
Мужчины наперебой поблагодарили мою мать и, слегка пригнувшись, то и дело, озираясь по сторонам, побежали, мелькая между деревьев, в сторону железной дороги. Я и мать, молча, стояли, провожая их глазами.
Наконец, когда они скрылись, я спросил:
— Мам, а кто, они?
— «Пельмешки», — грустно сказала она, о чем-то думая.
Из разговоров взрослых я знал, что «пельмешки» — это беглые зеки. Зимой заключенные не бежали, это явная смерть. Ну, а с наступлением лета деревенские, иногда, говорили: «Уже «пельмешки» побежали, сегодня видел». Слышать о беглых я слышал, но никогда их не видел. Еще я знал, что за помощь в поимке заключенных власти давали, в виде премии, мешок муки.
Я, с удивлением, посмотрел на мать и с волнением зашептал:
— Мам, наверно, надо в сельский совет заявить. Это же тюремщики (мальчишки называли заключенных тюремщиками).
— Не надо никуда заявлять, сынок, — сказала задумчиво мама и, помолчав некоторое время, продолжила:
— В тюрьме сидят не только убийцы и бандиты, но и те, кто курицу чужую взял…, а некоторых людей оговорили, поэтому сидят – без вины виноватые.
Потом, посмотрев на меня, с улыбкой сказала:
— Вот ты, с друзьями, тем летом, зажарил чужого гуся на костре, возле речки. Хорошо, что выплатили за него, а так могли бы тебя посадить, как зачинщика.
Я опустил голову и насупился, вспомнив прошлогодний случай. Но любопытство взяло свое, и я, не поднимая головы, спросил:
— Откуда, ты, знаешь, что они не бандиты?
— Руки у них чистые, без наколок…, значит, не бандиты.
— Мам, а чего они бегут?
Мать, не спеша, начала объяснять:
— В сорок восьмом году, когда мне было тринадцать лет, моего отца, по доносу, осудили на десять лет. Нашлись плохие люди, которые оговорили его. Через год он бежал из тюрьмы. Он пришел ночью, грязный и оборванный. Мать его помыла, переодела, накормила. А, утром, когда мы, дети, проснулись, он целый день нас обнимал и целовал. А младшую, двухлетнюю Вальку, два дня из рук не выпускал, сильно соскучился. Потом его забрали, и мы больше его не видели…, он погиб во время второго побега.
Мать замолчала, прикрыв глаза рукой. Через некоторое время она тихо добавила:
— Вот и эти соскучились…, теперь бегут к своим детям.
Я заглянул в мокрое от слез лицо матери и прижался к ней.
Мне стало жалко голодных «пельмешек», бегущих к своим детям, мою маму, которая не дождалась своего отца из тюрьмы, и себя, так и не увидевшего своего деда.
Я еще крепче прижался к матери и громко разревелся.
P.S. Во время правления Н.С. Хрущева, когда в городах Советского Союза делали хлебобулочные изделия из пшеничной муки пополам с кукурузной, мешок муки в каждой семье был большим подспорьем, а, особенно, в деревне, где пекли хлеб сами.
К тому же, в сибирских деревнях, основная еда зимой была – пельмени.
Это связано с универсальностью их приготовления в пищу. Уходя на промысел, охотники брали с собой мороженые пельмени на несколько дней, где, в походных условиях, за очень короткое время, готовили сытный обед.
Их лепили всей семьей впрок, в больших количествах. Затем замораживали на сильном морозе и, ссыпав в наволочку, подвешивали в кладовке на гвоздь.