Небольшая поэма-зарисовка 1988 г.
Серый человек
(1988 год)
Тысячелетье протекло с тех пор,
как Русь крестилась у реки Днепра,
и шесть десятилетий с того дня,
когда она в своей крови крестилась,
вторым крещеньем первое стерев.
На улицах алеют ярко флаги,
сады цветут, и красная весна
в который раз проходит по России,
и мимо ярко-красного плаката
с лицом вождя проходит крестный ход.
В очередях за счастьем дремлют люди,
в очередях за жизнью настоявшись,
но очередь за смертью – всех длинней.
И в ней стоят бездомные, поэты,
ученые и рядом – рэкетиры,
что с Времени берут оброк слезами
и сами скоро со счетов сойдут.
И в очереди – давка, как в Ковчеге.
История вновь говорит верлибром:
«любовь» и «кровь» отныне не созвучны.
Созвучий нет. Есть жизни вольный стих,
где мы пропали в роли беглых гласных,
проглоченных при чтенье текста жизни
косноязычным автором-чтецом.
В журналах – Мережковский и Булгаков
соседствуют с речениями Маркса,
и, замерев, История читает
переизданье «Окаянных дней».
Печать свободна. Мы – рабы свободы.
Нам гласность дали, слышимость отняв.
В библиотеках, что полны людей,
читая книги, мучится поэт.
И видится ему, как в старой книге,
ужасный, черный, черный человек.
Но нет, отныне он уже не черный,
Он – серый. В сером пиджачке помятом,
в ботинках грязных, кепочке бесцветной,
с измятой папироскою в зубах.
Он сквозь столетье пролетел незримо,
смотрел спокойно, как сдавали Зимний,
как в Ленина стреляли, и на сходке
в тридцать девятом, при разделе Польши,
был в нашей свите, незаметный, серый.
Он наблюдал, как танки шли по Праге,
смеялся над солдатами в Афгане,
но верно выступал на всех парадах,
произнося всем властелинам гимны.
Теперь он вновь блуждает по проспектам,
какой-то модный шлягер напевая,
чтоб через год, а может, чрез три года
над всей страной подняться в полный рост–
тень тени, Божий серый кардинал.
И если бросить трость, как прежде, в морду
ему (или чернильницу, быть может),
то зеркало ты только разобьешь –
и больше никогда ты не увидишь
со стороны своих печальных глаз…
И женщина с младенчиком во чреве –
со мной – идет спокойно по дороге,
с ней рядом–муж. Над ними–небосвод,
и будущим беременное небо
готовится произвести аборт.
Бог кесаревым вылущит сеченьем
меня из чрева русского стиха,
и я, родившись, быстро обнаружу,
что этот мир совсем другим мне снился,
что я совсем другого ожидал.
С родителями рядом в мерном ритме
проходят люди. В государстве – праздник.
Какой – никто не помнит, но охота
на улицы толпой единой выйти
и вновь под транспарантами пройтись.
А может, этот ход способен
назваться Демонстрациею Жизни?
И вот на демонстрации проходят
под красными знаменами неспешно
цари, святые, воины, поэты,
рожденные века тому назад,
и их глаза почти остекленели,
и позади – Кремли, святыни, чудо–
и кровь, и кровь, и кровь, и кровь, и кровь…
Мы знаем, от чего они уходят,
не ведая, куда они идут.
Серый человек
(1988 год)
Тысячелетье протекло с тех пор,
как Русь крестилась у реки Днепра,
и шесть десятилетий с того дня,
когда она в своей крови крестилась,
вторым крещеньем первое стерев.
На улицах алеют ярко флаги,
сады цветут, и красная весна
в который раз проходит по России,
и мимо ярко-красного плаката
с лицом вождя проходит крестный ход.
В очередях за счастьем дремлют люди,
в очередях за жизнью настоявшись,
но очередь за смертью – всех длинней.
И в ней стоят бездомные, поэты,
ученые и рядом – рэкетиры,
что с Времени берут оброк слезами
и сами скоро со счетов сойдут.
И в очереди – давка, как в Ковчеге.
История вновь говорит верлибром:
«любовь» и «кровь» отныне не созвучны.
Созвучий нет. Есть жизни вольный стих,
где мы пропали в роли беглых гласных,
проглоченных при чтенье текста жизни
косноязычным автором-чтецом.
В журналах – Мережковский и Булгаков
соседствуют с речениями Маркса,
и, замерев, История читает
переизданье «Окаянных дней».
Печать свободна. Мы – рабы свободы.
Нам гласность дали, слышимость отняв.
В библиотеках, что полны людей,
читая книги, мучится поэт.
И видится ему, как в старой книге,
ужасный, черный, черный человек.
Но нет, отныне он уже не черный,
Он – серый. В сером пиджачке помятом,
в ботинках грязных, кепочке бесцветной,
с измятой папироскою в зубах.
Он сквозь столетье пролетел незримо,
смотрел спокойно, как сдавали Зимний,
как в Ленина стреляли, и на сходке
в тридцать девятом, при разделе Польши,
был в нашей свите, незаметный, серый.
Он наблюдал, как танки шли по Праге,
смеялся над солдатами в Афгане,
но верно выступал на всех парадах,
произнося всем властелинам гимны.
Теперь он вновь блуждает по проспектам,
какой-то модный шлягер напевая,
чтоб через год, а может, чрез три года
над всей страной подняться в полный рост–
тень тени, Божий серый кардинал.
И если бросить трость, как прежде, в морду
ему (или чернильницу, быть может),
то зеркало ты только разобьешь –
и больше никогда ты не увидишь
со стороны своих печальных глаз…
И женщина с младенчиком во чреве –
со мной – идет спокойно по дороге,
с ней рядом–муж. Над ними–небосвод,
и будущим беременное небо
готовится произвести аборт.
Бог кесаревым вылущит сеченьем
меня из чрева русского стиха,
и я, родившись, быстро обнаружу,
что этот мир совсем другим мне снился,
что я совсем другого ожидал.
С родителями рядом в мерном ритме
проходят люди. В государстве – праздник.
Какой – никто не помнит, но охота
на улицы толпой единой выйти
и вновь под транспарантами пройтись.
А может, этот ход способен
назваться Демонстрациею Жизни?
И вот на демонстрации проходят
под красными знаменами неспешно
цари, святые, воины, поэты,
рожденные века тому назад,
и их глаза почти остекленели,
и позади – Кремли, святыни, чудо–
и кровь, и кровь, и кровь, и кровь, и кровь…
Мы знаем, от чего они уходят,
не ведая, куда они идут.
Комментариев нет:
Отправить комментарий