Более чем полвека назад этот рассказ я услышала от своей бабушки. Он состоял всего лишь из нескольких фраз, и моя преданная детская память сохранила каждое его слово. Ничего более потрясающего за всю свою долгую жизнь я не слышала и не читала…
I
Фёдор лежал неподвижно. Глаза его были чуть приоткрыты, тихое прерывистое дыхание едва заметным, а беспомощные руки, лежавшие поверх одеяла, беспокойно подрагивали, словно протестовали против этой нагрянувшей непривычной и несвойственной им бездеятельности. Было заметно, что пожилой исстрадавшийся человек мучительно о чём-то размышлял. Рядом на покосившемся обшарпанном табурете сидел его поседевший сын и с тяжёлым чувством вглядывался в бледное заострившееся лицо своего отца. Он решил для себя, что не уйдёт из больницы и будет с ним до конца. Отец болел давно, но в стационар согласился лечь лишь с неделю назад, сказав, что не хотел бы умирать на глазах у внуков. Прогноз врачей был суровым и однозначным.
За эти несколько дней Владимир заметно похудел, хотя был и без того строен, не в пример своим округлившимся сверстникам, с которыми недавно праздновали 25-летие окончания Киевского университета и где он в который раз уверился в том, как счастлив в своей жизни, слушая рассказы о неудавшихся судьбах, новых и тоже неудачных семьях и проблемах с детьми.
Владимир не ощущал усталости, хотя сидел у койки практически не отлучаясь, на улицу выходил лишь покурить, не замечая ничего вокруг, и машинально возвращался в палату. Он смутно предчувствовал, что отец должен сказать ему что-то очень важное, чего раньше никогда не говорил, но для него это как бы и не имело значения, гораздо важнее была воля отца, чтоб он мог покинуть этот мир с чистой душой. Владимир видел его подрагивающие веки, иногда просветлённые глаза, и умоляющий осмысленный взгляд их был для него невыносим. Фёдор молча просил сына потерпеть и дать ему собраться с духом.
Его дежурство должна была сменить младшая сестра Галина, но Владимир коротко и ясно сказал ей, что не хочет, чтоб она видела, как страдает их отец. Он привык заботиться о сестре, с которой вырос, любил её трогательно и серьёзно, без неё не представлял своей жизни и твёрдо решил, что будет с отцом лишь он один. Своих домашних он тоже просил не приходить в больницу по той же причине, объяснив, что как мужчина должен оградить их от тяжёлых переживаний.
Владимир забросил завершающий этап работы над докторской диссертацией по теории атомной энергетики, теперь она казалась ему незначительной и даже никчемной, хотя он и отдавал себе отчёт, что чувство это преходяще и, рано или поздно, он непременно к ней вернётся. Работа была чрезвычайно интересной, имела практические перспективы и Владимир очень надеялся, что его труд останется не только на бумаге. Эту же отрасль выбрал и сын-студент, дочь заканчивала школу и тоже собиралась поступать на физический факультет университета, где Владимир в должности доцента работал на кафедре ядерной физики. Курс своих лекций на неопределённое время он поручил одному своему энергичному и способному аспиранту, который был несказанно рад такому повороту событий. Сейчас Владимир меньше всего думал о работе.
Вдруг он вспомнил, что жена принесла пакет с едой, и надо было бы перекусить, но мужчина почти не ощущал голода, и пакет со вчерашнего вечера так и лежал на тумбочке нетронутым. Ночью он кое-как подремал на голой кушетке в коридоре и понимал, что не имеет морального права думать об усталости. В его жизни это было первое такое серьёзное испытание, и Владимир дал себе слово, что сделает всё, что в его силах, чтоб избавить себя от каких бы то ни было угрызений совести в будущем.
Он понимающе кивал головой в ответ на пристальные взгляды отца, бессмысленно поправлял одеяло и изо всех сил пытался улыбаться. Но вместо улыбки умирающий старик видел жалкое лицо своего любимого сына, это не давало ему сосредоточиться и сбивало с мысли. Своим ясным пока ещё умом Фёдор вдруг осознал, что может не успеть рассказать Володе то, с чем он жил долгие десятки лет, поклявшись себе однажды открыться ему в свой последний день. Всё это время Фёдор мучительно размышлял, надо ли погружать сына в ту правду, сквозь которую они прошли много лет назад, и, наконец, решил, что всё произошедшее в их жизни – обязано стать совершенно особой вехой истории страны, в которой они живут, и сын сделает всё, чтоб она осталась в незыблемой и неподкупной вечности, отдав должное его непостижимому человеческим разумом мужеству…
II
Владимир терпеливо ждал. Ему было неимоверно жаль отца, хотя и помнил, что все люди рано или поздно уходят, что отец прожил долгую жизнь и вот настал его черёд. Он был бесконечно благодарен ему за то, что один вырастил их с сестрой, работал, себя не жалея, чтоб дети могли выучиться и выйти в люди. Семье удалось пережить немецкую оккупацию, и Владимир хорошо помнил, как берёг отец свою дочь-подростка от немцев и полицаев, как старался, чтоб дети не голодали и были одеты. Он научился шить сапоги, и это нехитрое, но и нелёгкое, ремесло дало возможность выжить всем троим. Доучивались дети уже после войны. Мать умерла от голода в тридцатых годах во время коллективизации, когда Володе было около шести лет, и он её почти не помнил.
Как-то однажды Владимир, перебирая старые бумаги, увидел маленькую истёртую пожелтевшую фотокарточку, где была изображена, по всей видимости, вся их семья: молодой отец, – он узнал его, – держит на коленях маленького мальчика, мать – примерно годовалую девочку, двое старших – мальчик и девочка сидят у их ног. В девочке он узнал свою младшую сестру Галинку. У всех грустные, можно сказать, скорбные лица, даже у детей.
Отец был не только чрезвычайно разъярён, он исступлённо и злобно закричал, увидев фотографию в руках сына. Резким движением старик грубо выхватил её, сунул в карман и выбежал на улицу. Он долго не возвращался, но Владимир знал, что искать его не нужно, это могло вызвать ещё больший взрыв такого странного, внезапного и дикого гнева.
Владимир успел заметить слёзы в глазах отца, его помутившийся обречённый взгляд и дрожащие руки. Он никогда не видел его в таком состоянии, был неимоверно обескуражен и огорчён, и долго потом размышлял о возможных его причинах, но так и не пришёл ни к какому умозаключению. Всякий раз, вспоминая о том событии, Владимир переживал невыносимо гнетущее волнение с тяжёлой головной болью, и тем сильнее было его желание узнать запечатлённую на старом семейном фотоснимке тайну.
Долгие годы он искал удобный предлог, чтоб прояснить её, но он так и не представился. Случай тот оставил какую-то совершенно особенную, невыносимо мучительную травму в его жизни и избавиться от неё было невозможно. С тех пор Владимир втайне ощущал свою какую-то необъяснимо жуткую неполноценность, которая угнетала существование и о которой никому рассказать не мог.
Владимиру вспомнились его детские годы, окружённые неустанной заботой отца. Фёдор отчаянно, до боли любил сына и дочь, гордился их успехами в школе и мечтал увидеть детей людьми состоявшимися и уважаемыми. И даже когда они стали взрослыми и встали на ноги, он и тогда старался помогать им. Жил один в новой хате, с хозяйством управлялся, ежегодно заводил какую-нибудь живность и к каждому новому году с затаённой гордостью и нескрываемым удовольствием приезжал в украинскую столицу к своим детям с хорошим продовольственным подспорьем для их молодых семей. Переезжать к ним Фёдор не хотел и согласился лишь пару лет назад, когда почувствовал, что совсем скоро без посторонней помощи ему не обойтись. Болезнь не сразу дала о себе знать, он держался, не жаловался и изо всех сил старался не обременять собой сына, невестку и внуков. Киев давил его своими масштабами и шумом, но выбора не было, и Фёдор смирился со своей новой жизнью.
Государственный университет им. Шевченко, где работал Владимир, был недалеко от дома, можно было ходить пешком, и Фёдор иногда украдкой подходил к старому красному кирпичному зданию, чтоб увидеть, как из его стен выходит подтянутый импозантный мужчина, в хорошем костюме, с галстуком, в модных очках и с портфелем в руке. Всякий раз он боялся, что Владимир заметит его, и через какое-то время, повернувшись в противоположную сторону, обычно долго бродил по улицам, взволнованный и счастливый. Старик знал, что прожил жизнь не зря…
Владимир сидел не шевелясь и думал о том, как скоротечна жизнь, какой несладкой была она у отца, хотя он никогда не говорил об этом. Мужчина мысленно благодарил свою удачно сложившуюся судьбу, был признателен жене, своей сокурснице, за участие и понимание и, конечно же, любил её, за то, что повзрослели нормальные дети. Не так давно семья переселилась из общежития в трёхкомнатную квартиру, где появились приличные импортные стеллажи для книг на всю стену, и для семьи Владимира эти события были самым настоящим счастьем. Он вдруг вспомнил, с каким воодушевлением раскладывал книги по новеньким полкам, и теперь удивлялся, что такое никчемное занятие могло вызывать у него радостные чувства.
Отец тихо спал, иногда просыпался и спокойно смотрел на сына, словно обдумывая свой разговор с ним. Взгляд его был вполне осмысленным, но он уже почти не разговаривал, иногда односложно что-то произносил, и Владимир что-то отвечал. Но сегодня отец находился как бы в забытьи. Через какое-то время он очнулся и пальцем поманил его к себе. Чётко проговаривая слова, словно боясь, что сын его не расслышит, но всё же заметно волнуясь, Фёдор спросил:
– Ты помнишь Петю и Катю?
Владимир вздрогнул. О ком говорит отец? Фёдор пристально всматривался в сына с явно просветлённым разумом и молча ждал. Оглушительная тишина, внезапно накрывшая своим леденящим крылом окружающее пространство, безжалостно звенела, набирая силу, и Владимир, покрывшись холодным потом, ощущал её невыносимость. Он мучительно старался догадаться, к кому относились эти имена, и ничего не мог с собой поделать. И вдруг его осенило: он скорее почувствовал, чем вспомнил: так звали его младших брата и сестру, которых не стало во время голода в период коллективизации в их родном селе на Черниговщине. Владимир утвердительно кивнул. Отец закрыл глаза, лицо его было тихим и спокойным, дыхание ровным, и сын догадался, что он собирается с духом и обдумывает свою следующую фразу.
III
Фёдор решил пробираться в город. Коллективизация с неумолимой жестокостью сжимала его семью в своих железных щупальцах. Голод, уже самый настоящий, медленно пожирал жизни четверых детей, и молодой, ещё не так давно крепкий мужчина, выдерживать этого больше не мог. Однажды поздно вечером он решил разведать дорогу, по которой наметил уводить семью. Выйдя за околицу села, Фёдор, оцепенев от ужаса, где-то впереди услышал многочисленные ружейные выстрелы и душераздирающие нечеловеские крики. Он всё понял: это была застава…
Измождённая, похожая на подростка, одетая вся в чёрное, Оксана, с ввалившимися, некогда красивыми карими глазами на миловидном лице и бледной, почти прозрачной кожей от голода, неподвижно сидела на глиняном полу низенькой покосившейся мазанки под почерневшей соломенной крышей около деревянных полатей, где тихо спали четверо детей. Старшему – Володе было неполных шесть лет, Гале – четыре с половиной, Петруше – три года, Катюше – два.
Оксана пыталась вспомнить события последних лет, но у неё ничего не получалось: все мысли поглощали истощённые дети, они уже перестали играть и разговаривать, есть не просили и почти всё время спали. Сейчас Фёдор тоже спал рядом с детьми. Оксана судорожно впивалась пальцами в колени, стараясь сделать себе как можно больнее, словно искала проблеск в своём помутившемся сознании и осмыслить сегодняшний разговор с мужем. Она не перечила, только молча сидела напротив и из последних сил пыталась понять то, о чём только что сказал Фёдор. Он был немногословен…
Оксана боялась пошевелиться, чтоб кто-нибудь из спавших не проснулся. В то же время она хорошо понимала, что это не может длиться вечно. В тот момент её самым сильным желанием было, чтоб время ускорило свой ход. Оксана смотрела на двух старших, тесно прижавшихся друг к другу детей, и уже плохо соображала. С большим трудом она вспомнила, что рано утром все они должны собраться в дорогу и ей предстоит поднять детей на ноги. Теперь только эти мысли не давали ей покоя, и Оксана твёрдо решила, что они с мужем найдут в себе силы заставить детей идти.
На раннем рассвете семья двинулась в путь. Была тёплая осенняя погода, дождь ещё с вечера моросить перестал и Фёдор удовлетворённо подумал, что они не замёрзнут. Шли гуськом. Село было словно вымершим, не было слышно ни лая собак, ни птичьего щебета, вечный старый месяц освещал дорогу своими тусклыми лучами, словно выполняя повинность.
Оксана и дети, шатаясь, машинально передвигали ноги, не издавая ни слова, ни звука. Они напоминали какие-то потусторонние уродливые тени и то, что старшие дети молчали, Фёдора вводило в ярость. Лучше бы они спрашивали, куда они идут! Он много дней готовился к ответу на этот вопрос и именно поэтому они идут только сейчас. Баклага с водой больно впивалась в плечи Фёдора, но он старался этого не замечать, понимая, что вошёл в новое, неизбежное и дотоль неведомое ему сознание. Оксана решила во что бы то ни стало не останавливаться, иначе, – чувствовала, – упадёт и уже не встанет. Шли долго. Вдали завиднелась опушка леса…
IV
Владимир жестоко страдал. Лоб покрылся густой испариной, руки лихорадочно дрожали, голова, словно чужая, раскалывалась от какого-то непонятного чувства. Он изо всех сил пытался понять, почему последними словами отца являются имена его младших детей, о которых он никогда не вспоминал, словно их и не было.
И тут вдруг, в одно мгновенье, Владимир вспомнил старый фотоснимок. Каким-то неясным чутьём он догадался, что именно сейчас наступил тот самый случай, которого он мучительно ждал долгие годы.
Перед глазами, словно из небытия, медленно всплывали два детских лица – младших братишки и сестрёнки. Они были похожи друг на друга, как две капли воды, и казались единым целым. Владимир, словно в отражённом мире, но и всё же явственно видел картину: Петя и Катюша сидят, тесно прижавшись друг к другу, на земле, напротив, за костром, в ночном лесу и смиренно, не двигаясь, смотрят на огонь. Пляшущие языки пламени освещают их бледные, как нарисованные, лица. Почему-то вспомнился большой материн коричневый клетчатый платок, которым были накрыты их плечи. Мама неподвижно лежала рядом. Ещё помнился шалаш, где они с Галинкой, скорчившись от холода и пытаясь согреться, прижимались к отцу. А через какое-то время внезапно перед глазами Владимира появилось расплывчатое лицо матери, и он снова будто услышал её тогдашний раздирающе истошный нечеловеческий крик: «Нi, нi, нi!!!» Затем, кажется, отец её ударил. Больше Владимир ничего вспомнить не мог.
Время тянулось невыносимо долго. И вдруг… Мужчина почувствовал, как чудовищно оцепенело сердце, он стал медленно клониться к полу, но какая-то неведомая сила удержала его, и Владимир цепким обезумевшим взглядом широко распахнутых глаз впился в лицо умирающего отца. Тот открыл глаза, какое-то время смотрел на сына, затем сдвинул веки, словно давая ему возможность заострить своё внимание. Владимир, с белым лицом, бешено колотящимся сердцем и помутившимся разумом сидел как изваяние, уже ничего не видя и не слыша.
Фёдор, облегчённо вздохнув, спокойно продолжал смотреть на сына. Он чувствовал, как постепенно светлеет его ум, он сделал первый самый трудный шаг и теперь старательно обдумывал свою речь. Старик понимал, что наступил тот самый момент, к которому он готовился многие десятки лет и который должен выдержать перед своим уходом.
Владимир, с сумасшествием в глазах, с грохотом опрокинув табурет, машинально поднялся и сгорбленной тенью шатаясь вышел из больничной палаты. Он шёл по улице, не помня себя, ничего не видя, натыкаясь на прохожих, которые возмущённо крутили пальцем у виска, считая, что мужчина либо не в своём уме, либо в стельку пьян.
Время остановилось. Владимир уже явно не в себе продолжал идти. Он шёл с тем же помутившимся и невидящим взглядом, но внезапно чётко и ясно, прямо перед глазами, через ветровое стекло машины увидел перекошенное от ужаса лицо водителя. В одно мгновенье он успел ощутить свой миг. Бесконечно малый и кристально чистый миг своего случайного, подлинного и совершенно безумного счастья. Никогда дотоле он не испытывал ничего подобного. Это был головокружительный всплеск невероятно сладостного и неземного блаженства, молниеносно пронзившего его разум и тело…
V
Фёдор терпеливо ждал сына. Ему показалось странным, что он так долго не возвращается, ведь он не успел поведать Владимиру свою тайну и теперь не знал, как быть. Каким-то чудом жизнь его зацепилась за эти неожиданные размышления, она отчаянно искала истоки своего существования в исстрадавшемся теле и, как ни странно, находила. Старику почудился какой-то давно забытый, приятный и едва ощутимый прилив животворных сил, тоненьким ручейком наполнявший его измученный, истерзанный болезнью, но всё ещё ясный ум.
Он решил, что обязан найти в себе силы дождаться Владимира, ведь он должен вернуться, он всегда был преданным и благодарным сыном, он не может покинуть его в этот час, он, конечно же, вот-вот вернётся. Старик закрыл глаза и снова почувствовал удивительно приятное умиротворение, растекавшееся по всему телу, – он, конечно же, успеет. Он ждал… Фёдор знал, что совсем скоро он вновь встретится с сыном…
I
Фёдор лежал неподвижно. Глаза его были чуть приоткрыты, тихое прерывистое дыхание едва заметным, а беспомощные руки, лежавшие поверх одеяла, беспокойно подрагивали, словно протестовали против этой нагрянувшей непривычной и несвойственной им бездеятельности. Было заметно, что пожилой исстрадавшийся человек мучительно о чём-то размышлял. Рядом на покосившемся обшарпанном табурете сидел его поседевший сын и с тяжёлым чувством вглядывался в бледное заострившееся лицо своего отца. Он решил для себя, что не уйдёт из больницы и будет с ним до конца. Отец болел давно, но в стационар согласился лечь лишь с неделю назад, сказав, что не хотел бы умирать на глазах у внуков. Прогноз врачей был суровым и однозначным.
За эти несколько дней Владимир заметно похудел, хотя был и без того строен, не в пример своим округлившимся сверстникам, с которыми недавно праздновали 25-летие окончания Киевского университета и где он в который раз уверился в том, как счастлив в своей жизни, слушая рассказы о неудавшихся судьбах, новых и тоже неудачных семьях и проблемах с детьми.
Владимир не ощущал усталости, хотя сидел у койки практически не отлучаясь, на улицу выходил лишь покурить, не замечая ничего вокруг, и машинально возвращался в палату. Он смутно предчувствовал, что отец должен сказать ему что-то очень важное, чего раньше никогда не говорил, но для него это как бы и не имело значения, гораздо важнее была воля отца, чтоб он мог покинуть этот мир с чистой душой. Владимир видел его подрагивающие веки, иногда просветлённые глаза, и умоляющий осмысленный взгляд их был для него невыносим. Фёдор молча просил сына потерпеть и дать ему собраться с духом.
Его дежурство должна была сменить младшая сестра Галина, но Владимир коротко и ясно сказал ей, что не хочет, чтоб она видела, как страдает их отец. Он привык заботиться о сестре, с которой вырос, любил её трогательно и серьёзно, без неё не представлял своей жизни и твёрдо решил, что будет с отцом лишь он один. Своих домашних он тоже просил не приходить в больницу по той же причине, объяснив, что как мужчина должен оградить их от тяжёлых переживаний.
Владимир забросил завершающий этап работы над докторской диссертацией по теории атомной энергетики, теперь она казалась ему незначительной и даже никчемной, хотя он и отдавал себе отчёт, что чувство это преходяще и, рано или поздно, он непременно к ней вернётся. Работа была чрезвычайно интересной, имела практические перспективы и Владимир очень надеялся, что его труд останется не только на бумаге. Эту же отрасль выбрал и сын-студент, дочь заканчивала школу и тоже собиралась поступать на физический факультет университета, где Владимир в должности доцента работал на кафедре ядерной физики. Курс своих лекций на неопределённое время он поручил одному своему энергичному и способному аспиранту, который был несказанно рад такому повороту событий. Сейчас Владимир меньше всего думал о работе.
Вдруг он вспомнил, что жена принесла пакет с едой, и надо было бы перекусить, но мужчина почти не ощущал голода, и пакет со вчерашнего вечера так и лежал на тумбочке нетронутым. Ночью он кое-как подремал на голой кушетке в коридоре и понимал, что не имеет морального права думать об усталости. В его жизни это было первое такое серьёзное испытание, и Владимир дал себе слово, что сделает всё, что в его силах, чтоб избавить себя от каких бы то ни было угрызений совести в будущем.
Он понимающе кивал головой в ответ на пристальные взгляды отца, бессмысленно поправлял одеяло и изо всех сил пытался улыбаться. Но вместо улыбки умирающий старик видел жалкое лицо своего любимого сына, это не давало ему сосредоточиться и сбивало с мысли. Своим ясным пока ещё умом Фёдор вдруг осознал, что может не успеть рассказать Володе то, с чем он жил долгие десятки лет, поклявшись себе однажды открыться ему в свой последний день. Всё это время Фёдор мучительно размышлял, надо ли погружать сына в ту правду, сквозь которую они прошли много лет назад, и, наконец, решил, что всё произошедшее в их жизни – обязано стать совершенно особой вехой истории страны, в которой они живут, и сын сделает всё, чтоб она осталась в незыблемой и неподкупной вечности, отдав должное его непостижимому человеческим разумом мужеству…
II
Владимир терпеливо ждал. Ему было неимоверно жаль отца, хотя и помнил, что все люди рано или поздно уходят, что отец прожил долгую жизнь и вот настал его черёд. Он был бесконечно благодарен ему за то, что один вырастил их с сестрой, работал, себя не жалея, чтоб дети могли выучиться и выйти в люди. Семье удалось пережить немецкую оккупацию, и Владимир хорошо помнил, как берёг отец свою дочь-подростка от немцев и полицаев, как старался, чтоб дети не голодали и были одеты. Он научился шить сапоги, и это нехитрое, но и нелёгкое, ремесло дало возможность выжить всем троим. Доучивались дети уже после войны. Мать умерла от голода в тридцатых годах во время коллективизации, когда Володе было около шести лет, и он её почти не помнил.
Как-то однажды Владимир, перебирая старые бумаги, увидел маленькую истёртую пожелтевшую фотокарточку, где была изображена, по всей видимости, вся их семья: молодой отец, – он узнал его, – держит на коленях маленького мальчика, мать – примерно годовалую девочку, двое старших – мальчик и девочка сидят у их ног. В девочке он узнал свою младшую сестру Галинку. У всех грустные, можно сказать, скорбные лица, даже у детей.
Отец был не только чрезвычайно разъярён, он исступлённо и злобно закричал, увидев фотографию в руках сына. Резким движением старик грубо выхватил её, сунул в карман и выбежал на улицу. Он долго не возвращался, но Владимир знал, что искать его не нужно, это могло вызвать ещё больший взрыв такого странного, внезапного и дикого гнева.
Владимир успел заметить слёзы в глазах отца, его помутившийся обречённый взгляд и дрожащие руки. Он никогда не видел его в таком состоянии, был неимоверно обескуражен и огорчён, и долго потом размышлял о возможных его причинах, но так и не пришёл ни к какому умозаключению. Всякий раз, вспоминая о том событии, Владимир переживал невыносимо гнетущее волнение с тяжёлой головной болью, и тем сильнее было его желание узнать запечатлённую на старом семейном фотоснимке тайну.
Долгие годы он искал удобный предлог, чтоб прояснить её, но он так и не представился. Случай тот оставил какую-то совершенно особенную, невыносимо мучительную травму в его жизни и избавиться от неё было невозможно. С тех пор Владимир втайне ощущал свою какую-то необъяснимо жуткую неполноценность, которая угнетала существование и о которой никому рассказать не мог.
Владимиру вспомнились его детские годы, окружённые неустанной заботой отца. Фёдор отчаянно, до боли любил сына и дочь, гордился их успехами в школе и мечтал увидеть детей людьми состоявшимися и уважаемыми. И даже когда они стали взрослыми и встали на ноги, он и тогда старался помогать им. Жил один в новой хате, с хозяйством управлялся, ежегодно заводил какую-нибудь живность и к каждому новому году с затаённой гордостью и нескрываемым удовольствием приезжал в украинскую столицу к своим детям с хорошим продовольственным подспорьем для их молодых семей. Переезжать к ним Фёдор не хотел и согласился лишь пару лет назад, когда почувствовал, что совсем скоро без посторонней помощи ему не обойтись. Болезнь не сразу дала о себе знать, он держался, не жаловался и изо всех сил старался не обременять собой сына, невестку и внуков. Киев давил его своими масштабами и шумом, но выбора не было, и Фёдор смирился со своей новой жизнью.
Государственный университет им. Шевченко, где работал Владимир, был недалеко от дома, можно было ходить пешком, и Фёдор иногда украдкой подходил к старому красному кирпичному зданию, чтоб увидеть, как из его стен выходит подтянутый импозантный мужчина, в хорошем костюме, с галстуком, в модных очках и с портфелем в руке. Всякий раз он боялся, что Владимир заметит его, и через какое-то время, повернувшись в противоположную сторону, обычно долго бродил по улицам, взволнованный и счастливый. Старик знал, что прожил жизнь не зря…
Владимир сидел не шевелясь и думал о том, как скоротечна жизнь, какой несладкой была она у отца, хотя он никогда не говорил об этом. Мужчина мысленно благодарил свою удачно сложившуюся судьбу, был признателен жене, своей сокурснице, за участие и понимание и, конечно же, любил её, за то, что повзрослели нормальные дети. Не так давно семья переселилась из общежития в трёхкомнатную квартиру, где появились приличные импортные стеллажи для книг на всю стену, и для семьи Владимира эти события были самым настоящим счастьем. Он вдруг вспомнил, с каким воодушевлением раскладывал книги по новеньким полкам, и теперь удивлялся, что такое никчемное занятие могло вызывать у него радостные чувства.
Отец тихо спал, иногда просыпался и спокойно смотрел на сына, словно обдумывая свой разговор с ним. Взгляд его был вполне осмысленным, но он уже почти не разговаривал, иногда односложно что-то произносил, и Владимир что-то отвечал. Но сегодня отец находился как бы в забытьи. Через какое-то время он очнулся и пальцем поманил его к себе. Чётко проговаривая слова, словно боясь, что сын его не расслышит, но всё же заметно волнуясь, Фёдор спросил:
– Ты помнишь Петю и Катю?
Владимир вздрогнул. О ком говорит отец? Фёдор пристально всматривался в сына с явно просветлённым разумом и молча ждал. Оглушительная тишина, внезапно накрывшая своим леденящим крылом окружающее пространство, безжалостно звенела, набирая силу, и Владимир, покрывшись холодным потом, ощущал её невыносимость. Он мучительно старался догадаться, к кому относились эти имена, и ничего не мог с собой поделать. И вдруг его осенило: он скорее почувствовал, чем вспомнил: так звали его младших брата и сестру, которых не стало во время голода в период коллективизации в их родном селе на Черниговщине. Владимир утвердительно кивнул. Отец закрыл глаза, лицо его было тихим и спокойным, дыхание ровным, и сын догадался, что он собирается с духом и обдумывает свою следующую фразу.
III
Фёдор решил пробираться в город. Коллективизация с неумолимой жестокостью сжимала его семью в своих железных щупальцах. Голод, уже самый настоящий, медленно пожирал жизни четверых детей, и молодой, ещё не так давно крепкий мужчина, выдерживать этого больше не мог. Однажды поздно вечером он решил разведать дорогу, по которой наметил уводить семью. Выйдя за околицу села, Фёдор, оцепенев от ужаса, где-то впереди услышал многочисленные ружейные выстрелы и душераздирающие нечеловеские крики. Он всё понял: это была застава…
Измождённая, похожая на подростка, одетая вся в чёрное, Оксана, с ввалившимися, некогда красивыми карими глазами на миловидном лице и бледной, почти прозрачной кожей от голода, неподвижно сидела на глиняном полу низенькой покосившейся мазанки под почерневшей соломенной крышей около деревянных полатей, где тихо спали четверо детей. Старшему – Володе было неполных шесть лет, Гале – четыре с половиной, Петруше – три года, Катюше – два.
Оксана пыталась вспомнить события последних лет, но у неё ничего не получалось: все мысли поглощали истощённые дети, они уже перестали играть и разговаривать, есть не просили и почти всё время спали. Сейчас Фёдор тоже спал рядом с детьми. Оксана судорожно впивалась пальцами в колени, стараясь сделать себе как можно больнее, словно искала проблеск в своём помутившемся сознании и осмыслить сегодняшний разговор с мужем. Она не перечила, только молча сидела напротив и из последних сил пыталась понять то, о чём только что сказал Фёдор. Он был немногословен…
Оксана боялась пошевелиться, чтоб кто-нибудь из спавших не проснулся. В то же время она хорошо понимала, что это не может длиться вечно. В тот момент её самым сильным желанием было, чтоб время ускорило свой ход. Оксана смотрела на двух старших, тесно прижавшихся друг к другу детей, и уже плохо соображала. С большим трудом она вспомнила, что рано утром все они должны собраться в дорогу и ей предстоит поднять детей на ноги. Теперь только эти мысли не давали ей покоя, и Оксана твёрдо решила, что они с мужем найдут в себе силы заставить детей идти.
На раннем рассвете семья двинулась в путь. Была тёплая осенняя погода, дождь ещё с вечера моросить перестал и Фёдор удовлетворённо подумал, что они не замёрзнут. Шли гуськом. Село было словно вымершим, не было слышно ни лая собак, ни птичьего щебета, вечный старый месяц освещал дорогу своими тусклыми лучами, словно выполняя повинность.
Оксана и дети, шатаясь, машинально передвигали ноги, не издавая ни слова, ни звука. Они напоминали какие-то потусторонние уродливые тени и то, что старшие дети молчали, Фёдора вводило в ярость. Лучше бы они спрашивали, куда они идут! Он много дней готовился к ответу на этот вопрос и именно поэтому они идут только сейчас. Баклага с водой больно впивалась в плечи Фёдора, но он старался этого не замечать, понимая, что вошёл в новое, неизбежное и дотоль неведомое ему сознание. Оксана решила во что бы то ни стало не останавливаться, иначе, – чувствовала, – упадёт и уже не встанет. Шли долго. Вдали завиднелась опушка леса…
IV
Владимир жестоко страдал. Лоб покрылся густой испариной, руки лихорадочно дрожали, голова, словно чужая, раскалывалась от какого-то непонятного чувства. Он изо всех сил пытался понять, почему последними словами отца являются имена его младших детей, о которых он никогда не вспоминал, словно их и не было.
И тут вдруг, в одно мгновенье, Владимир вспомнил старый фотоснимок. Каким-то неясным чутьём он догадался, что именно сейчас наступил тот самый случай, которого он мучительно ждал долгие годы.
Перед глазами, словно из небытия, медленно всплывали два детских лица – младших братишки и сестрёнки. Они были похожи друг на друга, как две капли воды, и казались единым целым. Владимир, словно в отражённом мире, но и всё же явственно видел картину: Петя и Катюша сидят, тесно прижавшись друг к другу, на земле, напротив, за костром, в ночном лесу и смиренно, не двигаясь, смотрят на огонь. Пляшущие языки пламени освещают их бледные, как нарисованные, лица. Почему-то вспомнился большой материн коричневый клетчатый платок, которым были накрыты их плечи. Мама неподвижно лежала рядом. Ещё помнился шалаш, где они с Галинкой, скорчившись от холода и пытаясь согреться, прижимались к отцу. А через какое-то время внезапно перед глазами Владимира появилось расплывчатое лицо матери, и он снова будто услышал её тогдашний раздирающе истошный нечеловеческий крик: «Нi, нi, нi!!!» Затем, кажется, отец её ударил. Больше Владимир ничего вспомнить не мог.
Время тянулось невыносимо долго. И вдруг… Мужчина почувствовал, как чудовищно оцепенело сердце, он стал медленно клониться к полу, но какая-то неведомая сила удержала его, и Владимир цепким обезумевшим взглядом широко распахнутых глаз впился в лицо умирающего отца. Тот открыл глаза, какое-то время смотрел на сына, затем сдвинул веки, словно давая ему возможность заострить своё внимание. Владимир, с белым лицом, бешено колотящимся сердцем и помутившимся разумом сидел как изваяние, уже ничего не видя и не слыша.
Фёдор, облегчённо вздохнув, спокойно продолжал смотреть на сына. Он чувствовал, как постепенно светлеет его ум, он сделал первый самый трудный шаг и теперь старательно обдумывал свою речь. Старик понимал, что наступил тот самый момент, к которому он готовился многие десятки лет и который должен выдержать перед своим уходом.
Владимир, с сумасшествием в глазах, с грохотом опрокинув табурет, машинально поднялся и сгорбленной тенью шатаясь вышел из больничной палаты. Он шёл по улице, не помня себя, ничего не видя, натыкаясь на прохожих, которые возмущённо крутили пальцем у виска, считая, что мужчина либо не в своём уме, либо в стельку пьян.
Время остановилось. Владимир уже явно не в себе продолжал идти. Он шёл с тем же помутившимся и невидящим взглядом, но внезапно чётко и ясно, прямо перед глазами, через ветровое стекло машины увидел перекошенное от ужаса лицо водителя. В одно мгновенье он успел ощутить свой миг. Бесконечно малый и кристально чистый миг своего случайного, подлинного и совершенно безумного счастья. Никогда дотоле он не испытывал ничего подобного. Это был головокружительный всплеск невероятно сладостного и неземного блаженства, молниеносно пронзившего его разум и тело…
V
Фёдор терпеливо ждал сына. Ему показалось странным, что он так долго не возвращается, ведь он не успел поведать Владимиру свою тайну и теперь не знал, как быть. Каким-то чудом жизнь его зацепилась за эти неожиданные размышления, она отчаянно искала истоки своего существования в исстрадавшемся теле и, как ни странно, находила. Старику почудился какой-то давно забытый, приятный и едва ощутимый прилив животворных сил, тоненьким ручейком наполнявший его измученный, истерзанный болезнью, но всё ещё ясный ум.
Он решил, что обязан найти в себе силы дождаться Владимира, ведь он должен вернуться, он всегда был преданным и благодарным сыном, он не может покинуть его в этот час, он, конечно же, вот-вот вернётся. Старик закрыл глаза и снова почувствовал удивительно приятное умиротворение, растекавшееся по всему телу, – он, конечно же, успеет. Он ждал… Фёдор знал, что совсем скоро он вновь встретится с сыном…
Комментариев нет:
Отправить комментарий