В один из воскресных летних дней моей юности мы всей семьей завтракали на кухне. У меня и моей сестры Милки настроение было отличное, потому что после завтрака родители собирались на дачу, а у родителей, по той же самой причине, - самое, что ни на есть, скверное.
Во-первых, была раздражена мама. Ей, как и нам с Милкой, неохота было тащиться на дачу, но на нее давило ложное чувство долга, воспитанное доживающим последние денечки Советским Союзом во главе с Коммунистической партией. "Кто не работает, тот не ест", - этот девиз не давал маме покоя даже в выходные. Во-вторых, был мрачен папа, потому что мама решила в этот день вести машину, а для него это был стресс.
Наконец мама с папой, на ходу давая ценные указания, отправились во двор, где их ждал наш старенький автомобиль. Милка радостно провозгласила: "Баба с возу – кобыле легче!" - а я бросилась на балкон, убедиться в том, что родители отбыли в нужном нам направлении.
Чтобы выехать на проезжую часть, маме надо было подать назад и повернуть налево. Мама делала это тысячу раз, но, то ли она была слишком взвинчена, то ли папа сказал ей что-то под руку, только налево она не повернула, а как подала назад, так с размаху и въехала в фонарный столб, стоявший на обочине. Папа выскочил из машины, схватившись за голову, и начал беспорядочно бегать вокруг рокового столба, а мама понуро побрела к подъезду.
Вскоре мы снова сидели за столом, но теперь уже все - с одинаково убитым видом. "Да ладно тебе, папуль, не огорчайся! - вдруг высказалась Милка. – Зачем нам вообще машина? Из-за нее мы, кроме дачи, ничего не видим!"
"В каком смысле?! - пришел в себя папа. - Что ты хочешь этим сказать?!"
"А то, - разошлась Милка, - что некоторые, в отличие от нас, ездят в другие города и даже страны! А на нашей колымаге дальше дачи при всем желании никуда не уедешь".
Милка поправила волосы, подперла рукой щеку и философски произнесла: "Паны дерутся, а у холопов чубы трещат"... И глубокомысленно покачав головой, вздохнула: "Да ладно, милые бранятся – только тешатся!" Я мысленно удивилась: "И откуда она набралась этих пословиц и поговорок?!" Но здесь, как ни странно, обнявшись, как голубки, действительно появились родители и торжественно объявили, что теперь, когда у нас нет машины и не надо ехать на дачу, мы - и правда - можем позволить себе махнуть на Украину, в Глухов, к папиной родне, которую никто из нас, за исключением самого папы, до этого ни разу не видел.
Я, конечно, догадывалась, что папу давно мучает зов крови. Он часто вспоминал свое детство, маленький украинский город, бабушку, трех своих теток и т.д. и т.п. Но то, что в результате я должна буду из Москвы - с ее свиданками, посиделками на кухне, прогулками в Сокольниках - отправиться в эту деревню-глушь-Саратов, или там Глухов (какая разница!), я даже предположить не могла! Но слово было сказано, а дело сделано... Мы с Милкой и опомниться не успели, как наше семейство отправилось на Киевский вокзал.
Здесь жила младшая из папиных теток - Лида. Мне почему-то казалось, что она, словно в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", должна появиться на пороге с рушником и хлебом-солью, в красном сарафане и кокошнике, поклониться в пояс и сказать: "Здоровеньки булы, племянничек!" Но мы сами отворили калитку, поднялись на деревянное крыльцо, увитое виноградной лозой, и позвонили в обычный звонок.
Нам открыла пожилая женщина с аккуратно собранными в пучок седыми волосами. Она всплеснула руками, бросилась папе на грудь и заплакала. "Как же ты на Сашеньку стал похож, как же похож, - приговаривала она, расцеловывая папины щеки. - Бедный братик мой не дожил до такого счастья..." Она внимательно вглядывалась в папино лицо, стараясь выявить как можно больше схожего с братом, и, находя эту схожесть, радостно вскрикивала и снова заливалась слезами.
Этот поиск знакомых черт длился и длился, но наконец тетя Лида перевела взгляд на меня. Тут она и вовсе схватилась за сердце. "А Любочка-то, господи, твоя воля! Ну, вылитая Маруся, - она потащила меня в дом, к окну, на свет, - нет, вы только поглядите! Ну, точно Маруська молоденька, только худа!" Надо сказать, что меня (которую все друзья звали не иначе, как Итальянка) совершенно не радовала перспектива оказаться на одно лицо с мало того что провинциальной, так еще и толстой тетей Марусей! Я мнила себя жгучей сицилианкой, темпераментной, стройной, загорелой, летящей в зажигательном, южном танце...
Между тем, как по мановению руки, был накрыт праздничный стол, ничем не напоминающий дежурное московское застолье с обязательным оливье, шпротами и пресловутым мясом "по-французски". Этот поистине сказочный стол буквально ломился от яств! Его украшали домашние копченые колбасы, розовое, тающее во рту сало, сверкающие белизной полусферы свежего творога, сметана, которую можно было отрезать ножом, котлеты из телятины и свинины, жаренные на сливочном масле и посыпанные яркой зеленью, только что сорванной с грядки, тушеная в белом соусе с виноградным вином зайчатина, хрустящие соленые огурчики с терпким запахом чеснока, сочные моченые яблоки, розовые мясистые помидоры, румяные кулебяки и горячие пирожки с капустой и мясом. Это была закуска...
Впереди нас ждал густой, наваристый украинский борщ с золотистой мозговой костью, огромный гусь с кисло-сладкой антоновкой и торт "Наполеон" из восемнадцати слоев, густо намазанных божественным сливочным кремом.
Вскоре я поняла, что тетя Лида и в мыслях не держала меня обидеть, сравнивая с Марусей, когда-то славящейся на всю округу своими пышными формами. Жалостно оглядывая мои длинные и, как я думала, слегка полноватые в бедрах ноги, обтянутые узенькими джинсами, Лида совершенно искренне страдала.
"Это ж надо гарну дивчину так спортить! – в какой-то момент не смогла она сдержать возмущения. - Ее б поправить чуток да юбчонку вместо штанов этих срамных надеть, проходу б от женихов не было!"
Переживания эти были прерваны звонком – я побежала открывать и, распахнув дверь, вдруг, как в зеркале, увидела себя, только лет на сорок старше. Эта, с моей точки зрения, сильно постаревшая Я, и была та самая тетя Маруся. Какое-то время мы неотрывно смотрели друг на друга: она, видимо, вспоминая безвозвратно ушедшую молодость, а я - удивляясь возможности столь невероятного сходства. Глядя на нас, родня ликовала.
Потом был обед, плавно перетекающий в ужин, ужин - переходящий в завтрак, завтрак - длящийся до обеда. Мы переходили из хаты тети Лиды в хату тети Вари, от Вари к Марусе, потом снова к Лиде, опять к Варе и так до бесконечности. На второй день джинсы я могла застегнуть только лежа, на третий - они перестали застегиваться вовсе, на четвертый - молния лопнула, а дотянуть петлю до пуговицы стало невозможно. Ну, очень все было вкусно. Это тебе не картонные сосиски в целлофане из нашего продуктового.
Главная же метаморфоза произошла с моей речью. Я заговорила по-украински. В том смысле, что сама того не замечая, совершенно точно имитировала хохляцкий говор со всем известным глухим "Г" и знаменитыми певучими интонациями.
Милка, глядя на меня, крутила пальцем у виска и, дразнясь, демонстративно пела: "Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела!" Но меня это не задевало – я кружилась в потоке смутных воспоминаний о том, чего со мной никогда не было...
А когда ночью при свете тонких церковных свечей тетя Лида полушепотом заводила рассказы про оборотней и русалок, одновременно раскладывая пасьянс и вздыхая по поводу собственных предсказаний, мне и вовсе начинало казаться, что волны памяти несут меня в совсем иные миры и иную жизнь. Свою и вроде бы не свою. Потому что я в той далекой жизни, берущей свое начало задолго до моего рождения, была уже будто и не совсем я. Вернее, совсем не я. На моем месте сидела, обняв колени, босоногая, крепко сбитая девчонка Маруська с тяжелой черной косой ниже пояса...
* * *
Станция Терещенская пахла войной. Хорошо, что мы со всеми попрощались в Глухове. Билетов не было. В кассе нам вяло ответили, что поезд на Москву стоит целых три минуты, и мы вполне успеем договориться с проводницей. Мол, все так делают.
Мама, стараясь перекричать грохот поезда, рев детей, женские вопли и мужской мат, уговаривала неумолимого проводника через два вагона от нас. Мы с Милкой тоже вдруг оказались у ног проводницы, которая стояла на верхней ступеньке пугающе лязгающей креплением к вагону железной лестницы. К счастью, видно пожалев девчонок, эта женщина в дурацкой синей униформе сразу впустила нас на заветную территорию, буквально втолкнув в пустое купе.
"Простите, - сказала я ей вежливо, - у нас там мама с папой, можно я их позову?"
"Обнаглели! - неожиданно взвизгнула проводница. - Палец дай - по локоть отхватят! А куда я на следующей станции людей сажать буду?!"
Поставленная в тупик этой странной логикой, я растерянно посмотрела на ее непреклонную спину, перевела взгляд на людей, беснующихся за окном, и вдруг, поддавшись необъяснимому порыву, закричала неузнаваемым голосом: "Ой, тетечку-уу-уу, не погуби, родименька-аа-аа!"
"Тетечка" удивленно остановилась и в совершенном изумлении вылупила на меня глаза. Потому что я, рухнув на колени и в мольбе прижав к груди руки, заголосила по-бабьи, всхлипывая, подвывая и глотая слезы:
"Душенька моя, родненька-аа-аа, да как же мы одни-ии-ии, без маменьки и папеньки-ии-ии?! Дак пропадем же горемычныи-ии, на веки вечныи-ии-ии, ой не возьми грех на душу-уу, не дай загибнуть сирым деточка-аам..."
"Да ладно, ладно тебе, - испуганно замахала на меня руками обалдевшая проводница, - да пусть садятся твои маменька и папенька! Что я, ирод, что ли?!"
"Люб, а ты чего, а?" - только и смогла спросить она обеспокоенно.
"И правда, - ответила я, стряхнув с себя наваждение, - а что это со мной было-то?"
"Девочки, а кто это тут так странно кричал, неужели вы не слышали? – вдруг поинтересовалась мама. - Так дико, так отчаянно и совершенно Марусиным голосом? Мне даже не по себе стало, откуда, думаю, ей здесь взяться", - продолжала рассуждать она, доставая из сумки еще теплые глуховские пироги...
Во-первых, была раздражена мама. Ей, как и нам с Милкой, неохота было тащиться на дачу, но на нее давило ложное чувство долга, воспитанное доживающим последние денечки Советским Союзом во главе с Коммунистической партией. "Кто не работает, тот не ест", - этот девиз не давал маме покоя даже в выходные. Во-вторых, был мрачен папа, потому что мама решила в этот день вести машину, а для него это был стресс.
Наконец мама с папой, на ходу давая ценные указания, отправились во двор, где их ждал наш старенький автомобиль. Милка радостно провозгласила: "Баба с возу – кобыле легче!" - а я бросилась на балкон, убедиться в том, что родители отбыли в нужном нам направлении.
Чтобы выехать на проезжую часть, маме надо было подать назад и повернуть налево. Мама делала это тысячу раз, но, то ли она была слишком взвинчена, то ли папа сказал ей что-то под руку, только налево она не повернула, а как подала назад, так с размаху и въехала в фонарный столб, стоявший на обочине. Папа выскочил из машины, схватившись за голову, и начал беспорядочно бегать вокруг рокового столба, а мама понуро побрела к подъезду.
Вскоре мы снова сидели за столом, но теперь уже все - с одинаково убитым видом. "Да ладно тебе, папуль, не огорчайся! - вдруг высказалась Милка. – Зачем нам вообще машина? Из-за нее мы, кроме дачи, ничего не видим!"
"В каком смысле?! - пришел в себя папа. - Что ты хочешь этим сказать?!"
"А то, - разошлась Милка, - что некоторые, в отличие от нас, ездят в другие города и даже страны! А на нашей колымаге дальше дачи при всем желании никуда не уедешь".
Милка поправила волосы, подперла рукой щеку и философски произнесла: "Паны дерутся, а у холопов чубы трещат"... И глубокомысленно покачав головой, вздохнула: "Да ладно, милые бранятся – только тешатся!" Я мысленно удивилась: "И откуда она набралась этих пословиц и поговорок?!" Но здесь, как ни странно, обнявшись, как голубки, действительно появились родители и торжественно объявили, что теперь, когда у нас нет машины и не надо ехать на дачу, мы - и правда - можем позволить себе махнуть на Украину, в Глухов, к папиной родне, которую никто из нас, за исключением самого папы, до этого ни разу не видел.
Я, конечно, догадывалась, что папу давно мучает зов крови. Он часто вспоминал свое детство, маленький украинский город, бабушку, трех своих теток и т.д. и т.п. Но то, что в результате я должна буду из Москвы - с ее свиданками, посиделками на кухне, прогулками в Сокольниках - отправиться в эту деревню-глушь-Саратов, или там Глухов (какая разница!), я даже предположить не могла! Но слово было сказано, а дело сделано... Мы с Милкой и опомниться не успели, как наше семейство отправилось на Киевский вокзал.
Здесь жила младшая из папиных теток - Лида. Мне почему-то казалось, что она, словно в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", должна появиться на пороге с рушником и хлебом-солью, в красном сарафане и кокошнике, поклониться в пояс и сказать: "Здоровеньки булы, племянничек!" Но мы сами отворили калитку, поднялись на деревянное крыльцо, увитое виноградной лозой, и позвонили в обычный звонок.
Нам открыла пожилая женщина с аккуратно собранными в пучок седыми волосами. Она всплеснула руками, бросилась папе на грудь и заплакала. "Как же ты на Сашеньку стал похож, как же похож, - приговаривала она, расцеловывая папины щеки. - Бедный братик мой не дожил до такого счастья..." Она внимательно вглядывалась в папино лицо, стараясь выявить как можно больше схожего с братом, и, находя эту схожесть, радостно вскрикивала и снова заливалась слезами.
Этот поиск знакомых черт длился и длился, но наконец тетя Лида перевела взгляд на меня. Тут она и вовсе схватилась за сердце. "А Любочка-то, господи, твоя воля! Ну, вылитая Маруся, - она потащила меня в дом, к окну, на свет, - нет, вы только поглядите! Ну, точно Маруська молоденька, только худа!" Надо сказать, что меня (которую все друзья звали не иначе, как Итальянка) совершенно не радовала перспектива оказаться на одно лицо с мало того что провинциальной, так еще и толстой тетей Марусей! Я мнила себя жгучей сицилианкой, темпераментной, стройной, загорелой, летящей в зажигательном, южном танце...
Между тем, как по мановению руки, был накрыт праздничный стол, ничем не напоминающий дежурное московское застолье с обязательным оливье, шпротами и пресловутым мясом "по-французски". Этот поистине сказочный стол буквально ломился от яств! Его украшали домашние копченые колбасы, розовое, тающее во рту сало, сверкающие белизной полусферы свежего творога, сметана, которую можно было отрезать ножом, котлеты из телятины и свинины, жаренные на сливочном масле и посыпанные яркой зеленью, только что сорванной с грядки, тушеная в белом соусе с виноградным вином зайчатина, хрустящие соленые огурчики с терпким запахом чеснока, сочные моченые яблоки, розовые мясистые помидоры, румяные кулебяки и горячие пирожки с капустой и мясом. Это была закуска...
Впереди нас ждал густой, наваристый украинский борщ с золотистой мозговой костью, огромный гусь с кисло-сладкой антоновкой и торт "Наполеон" из восемнадцати слоев, густо намазанных божественным сливочным кремом.
Вскоре я поняла, что тетя Лида и в мыслях не держала меня обидеть, сравнивая с Марусей, когда-то славящейся на всю округу своими пышными формами. Жалостно оглядывая мои длинные и, как я думала, слегка полноватые в бедрах ноги, обтянутые узенькими джинсами, Лида совершенно искренне страдала.
"Это ж надо гарну дивчину так спортить! – в какой-то момент не смогла она сдержать возмущения. - Ее б поправить чуток да юбчонку вместо штанов этих срамных надеть, проходу б от женихов не было!"
Переживания эти были прерваны звонком – я побежала открывать и, распахнув дверь, вдруг, как в зеркале, увидела себя, только лет на сорок старше. Эта, с моей точки зрения, сильно постаревшая Я, и была та самая тетя Маруся. Какое-то время мы неотрывно смотрели друг на друга: она, видимо, вспоминая безвозвратно ушедшую молодость, а я - удивляясь возможности столь невероятного сходства. Глядя на нас, родня ликовала.
Потом был обед, плавно перетекающий в ужин, ужин - переходящий в завтрак, завтрак - длящийся до обеда. Мы переходили из хаты тети Лиды в хату тети Вари, от Вари к Марусе, потом снова к Лиде, опять к Варе и так до бесконечности. На второй день джинсы я могла застегнуть только лежа, на третий - они перестали застегиваться вовсе, на четвертый - молния лопнула, а дотянуть петлю до пуговицы стало невозможно. Ну, очень все было вкусно. Это тебе не картонные сосиски в целлофане из нашего продуктового.
Главная же метаморфоза произошла с моей речью. Я заговорила по-украински. В том смысле, что сама того не замечая, совершенно точно имитировала хохляцкий говор со всем известным глухим "Г" и знаменитыми певучими интонациями.
Милка, глядя на меня, крутила пальцем у виска и, дразнясь, демонстративно пела: "Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела!" Но меня это не задевало – я кружилась в потоке смутных воспоминаний о том, чего со мной никогда не было...
А когда ночью при свете тонких церковных свечей тетя Лида полушепотом заводила рассказы про оборотней и русалок, одновременно раскладывая пасьянс и вздыхая по поводу собственных предсказаний, мне и вовсе начинало казаться, что волны памяти несут меня в совсем иные миры и иную жизнь. Свою и вроде бы не свою. Потому что я в той далекой жизни, берущей свое начало задолго до моего рождения, была уже будто и не совсем я. Вернее, совсем не я. На моем месте сидела, обняв колени, босоногая, крепко сбитая девчонка Маруська с тяжелой черной косой ниже пояса...
* * *
Станция Терещенская пахла войной. Хорошо, что мы со всеми попрощались в Глухове. Билетов не было. В кассе нам вяло ответили, что поезд на Москву стоит целых три минуты, и мы вполне успеем договориться с проводницей. Мол, все так делают.
Мама, стараясь перекричать грохот поезда, рев детей, женские вопли и мужской мат, уговаривала неумолимого проводника через два вагона от нас. Мы с Милкой тоже вдруг оказались у ног проводницы, которая стояла на верхней ступеньке пугающе лязгающей креплением к вагону железной лестницы. К счастью, видно пожалев девчонок, эта женщина в дурацкой синей униформе сразу впустила нас на заветную территорию, буквально втолкнув в пустое купе.
"Простите, - сказала я ей вежливо, - у нас там мама с папой, можно я их позову?"
"Обнаглели! - неожиданно взвизгнула проводница. - Палец дай - по локоть отхватят! А куда я на следующей станции людей сажать буду?!"
Поставленная в тупик этой странной логикой, я растерянно посмотрела на ее непреклонную спину, перевела взгляд на людей, беснующихся за окном, и вдруг, поддавшись необъяснимому порыву, закричала неузнаваемым голосом: "Ой, тетечку-уу-уу, не погуби, родименька-аа-аа!"
"Тетечка" удивленно остановилась и в совершенном изумлении вылупила на меня глаза. Потому что я, рухнув на колени и в мольбе прижав к груди руки, заголосила по-бабьи, всхлипывая, подвывая и глотая слезы:
"Душенька моя, родненька-аа-аа, да как же мы одни-ии-ии, без маменьки и папеньки-ии-ии?! Дак пропадем же горемычныи-ии, на веки вечныи-ии-ии, ой не возьми грех на душу-уу, не дай загибнуть сирым деточка-аам..."
"Да ладно, ладно тебе, - испуганно замахала на меня руками обалдевшая проводница, - да пусть садятся твои маменька и папенька! Что я, ирод, что ли?!"
"Люб, а ты чего, а?" - только и смогла спросить она обеспокоенно.
"И правда, - ответила я, стряхнув с себя наваждение, - а что это со мной было-то?"
"Девочки, а кто это тут так странно кричал, неужели вы не слышали? – вдруг поинтересовалась мама. - Так дико, так отчаянно и совершенно Марусиным голосом? Мне даже не по себе стало, откуда, думаю, ей здесь взяться", - продолжала рассуждать она, доставая из сумки еще теплые глуховские пироги...
Комментариев нет:
Отправить комментарий