Александр Беляев. "МОЖЕТ БЫТЬ, ОДИН ВЗГЛЯД НАЗАД МНЕ ОТКРОЕТ В БУДУЩЕЕ ГЛАЗА…"

Запечатленная отроческой памятью строчка русскорокового хита с возрастом всплывает как-то все чаще и чаще. Плохой или хороший признак? Вроде бы легкий намек на приближающуюся старость, а вроде – и на первые признаки формирования мудрости. Как бы там ни было, но взгляд, бросаемый c вершины сегодняшнего дня в прожитые за этим рубежом десятилетия – это, скорее, больше позитив, нежели обратное...

Нам не суждено точно, доподлинно знать историю. Просто потому, что мы самолично, к примеру, не стояли на улицах Питера осенью 1917-м в очереди за хлебом, не слушали витий на митингах, кожей не ощущали т о г о ветра с Финского залива. Точно так же не попадали мы по струи дождя, пролившегося на Москву в тот самый парад Победы, не просыпались апрельским утром, чтобы в скромных стенах обычной кухни услышать из маленького радиоприемника весть о первом человеке в космосе. Перечислять можно до бесконечности, но все это – удел наших предков, и ушедших, и ныне здравствующих. Мы можем только судить по воспоминаниям, но, с другой стороны – мы сами ежедневно проживаем с в о ю историю. О которой не будут доподлинно, на личном опыте, знать наши далекие потомки. Все справедливо. Но главное даже не это…

«Уважаемые товарищи потомки, роясь в сегодняшнем окаменевшем г…., наших дней освещая потемки, вы, быть может, вспомните и обо мне…» - от души чеканил строчки Маяковский. Однако у меня – и не исключено, что благодаря именно ему – никогда не возникало ни ощущения грязи, ни ощущения потемок в прошлом нашего поколения. Скорее наоборот – сам не знаю почему… Хотя…

Я абсолютно не помню точной даты, но все остальное – до кастанедовской точности…

…Моим дедушке с бабушкой по материнской линии принадлежал удивительной красоты хутор, где я проводил в детстве каждое лето. Мир ярчайших открытий, невообразимой полноты жизни – уже зимой я начинал мечтать о том, как отправлюсь туда.

.. И вот, одним летним вечером, я отправился на Босаковище – расположенный близ крепкого дедова дома холм. Некогда эта земля принадлежала поляку – Гжегошу Босаку, о чем напоминали чудом сохранившиеся межевые столбики – посреди луга росла (растет, слава Богу, и сейчас) живописная группа высоких, крепких лип. Их аромат во время цветения сладчайше кружил голову, а мед, который мы с дедом выкачивали обычно в августе, услаждал вкус получше любых кулинарных изысков.

…Я любил забираться на самый верх одного из деревьев. Вы меня поймете – вид, открывавшийся оттуда способен привести в восторг и трепет самого мрачного человека, а уж меня, ребенка, познающего азы жизни, и подавно…

… В тот вечер все было точно так же. Солнце садилось за подернутыми мягкой дымкой холмами, внизу поблескивало наше озеро со смешным названием Котелок (из-за идеально круглой формы), бесконечный ковер лесов играл красками – вряд ли какая палитра способна передать всю их глубину и богатство. Отчетливо слышались в умиротворяющей тишине голоса мамы и бабушки, обсуждавших, что лучше подать на ужин, и деда с папой – где завтра начинать покос. И вот, в этот момент, я абсолютно точно, нутром понял – кто я есть в истории. Сквозь меня проследовали все пращуры, возделывавшие эту землю, охотившиеся в этих лесах, отплывавшие за далекие моря, принимавшие роды и отправляющие в последний путь, торговавшие и прядущие, жегшие костры на Ивана Купалу и точно так же, как и я в должный день созерцавшие на том же горизонте тысячи огоньков от таких же праздничных костров… Конечно, я не мог знать будущего, но в далекой дымке, там, зарождались и школа, и университет, и будущие Новые года, благоухавшие мандаринами и снегом, и афганские повестки, и холод 1992-го, когда деньги обесценивались ежечасно, а несколько часов операций на рынке приносили больше, чем месяцы работы по прямой специальности, и стылый мрак, и безвременье безнадежности… Однако тут же оно сменялось свадьбой, рождением сына, страстным желанием идти вперед и многим другим, что я едва не задохнулся – настолько сильным, мощным оказался этот поток, столь внезапно и столь великолепно меня захлестнувший…

.. Эти строки я пишу на острове Крит, на берегу Ливийского моря. Городок Иерапетра – самая южная точка Европы. Севернее от меня Кносский дворец, легендарный лабиринт Минотавра и прочие прелести. Сидел ли здесь когда-нибудь минойский мальчик лет 9-10, смотря в бесконечную аквамариновую даль, - не знаю… Но между тем далеким днем, когда я замирал от восторга и полноты ощущений на верхушке могучей и доброй липы, и днем сегодняшним, между смутным прозрением будущего и нынешним обращением к прожитому – связь прямая и непосредственная. Это не хорошо и не плохо. Это – данность. У каждого она своя. Каждый проживает свою историю. Из которой потом складывается история страны. И поколение родившихся в 60-е прожило свою жизнь со всеми ее сложностями и трудностями вовсе не зря – чтобы там не пытались утверждать глаголящие о «невписанности» в новые реалии. Насколько именно не зря – выяснится позже. Ведь это, напомню, - история. И она не может быть плохой или хорошей, она такая, какая получилась. И если вы сможете передать то лучшее из пережитого вами своим детям и внукам – замечательно. Не получится – ничего страшного. Вечер на чудесной липе обязательно будет и у них.

Лариса Кашук. "MEMORY. ДОМ НА НАБЕРЕЖНОЙ."

Мой интерес к антиквариату, зародившийся в антикварном магазинчике на Арбате в 1960-е годы, получил дальнейшее развитие в последующие десятилетия. Благодаря тому, что меня обучили реставрации в Грабаревских мастерских, я потом долгие годы получала заказы от комбината им. Вучетича. Работала с иконами и картинами, что называется, напрямую руками. Но и искусствоведческие статьи о разном искусстве тоже кропала. В частности в журнале "Искусство" я опубликовала статью " Русский пейзаж 2-ой половины 19 - нач. 20 вв". Может быть , именно поэтому в конце1980-х годов мой бывший однокурсник по университету Валерий Дудаков предложил мне поучаствовать в организации выставки " Русский пейзаж из частных коллекций". В это время впервые после революции частные коллекционеры стали пытаться легализовать свои собрания. При Фонде культуры на Гоголевском бульваре ,усилиями С.Ямщикова, В.Дудакова и других коллекционеров, был организован Клуб коллекционеров. Это был второй Клуб коллекционеров в Москве. Первый клуб был организован при Московском Союзе художников в 60-е годы когда-то известным искусствоведом Владимиром Ивановичем Костиным и функционировал с 1968 по 1974 год.
Второй клуб коллекционеров был создан при Советском Фонде культуры в мае 1987 года. Клуб объединял свыше ста собирателей из многих городов, прежде всего Москвы, Петербурга, Киева, Риги. Его председателем «де юре» был Сав-ва Ямщиков, а фактически клубом руководил Дудаков. Валерий Дудаков вспоминал о деятельности Клуба коллекционеров :"Наш Клуб просуществовал до 1993 года. Что он сделал? Прежде всего он вывел коллекционеров из разряда подозреваемых в разряд уважаемых. Оказалось, что частное собирательство - благороднейшее дело и что собиратели вовсе не скопидомы, что они готовы показывать вещи на выставках. За период с 1987-го по 1993-й годы мы провели 140 (!) выставок в России и 23 экспозиции за рубежом, в крупнейших столицах мира - Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, Риме и других городах."
Вот одной из таких выставок клуба и была выставка " Русский пейзаж". Мне необычайно повезло. Благодаря подготовке этой выставки мне удалось просмотреть более двух десятков частных коллекций Москвы. Как средних , так и собрания
всех крупнейших коллекционеров. Чтобы попасть в их круг со стороны, надо было соблюсти определенные условия, главным из которых было то, что кто-то должен был вас туда ввести. И, конечно, без рекомендации Дудакова и, соответственно Фонда культуры, я в большинство из них никогда бы не попала. В основном это было поколение людей, кто начали коллекционировать сразу после смерти Сталина. Наиболее широкая прослойка этих послевоенных коллекционеров была медиками. Довольно много представителей богемы: режиссеры, писатели и артисты. Были и юристы. Но было довольно много средних коллекций у людей с достаточно ограниченным достатком. Многие из них , также как и Ф.Вишневский, и другие крупные коллекционеры, паслись в антикварном магазине на Арбате. Из всех этих посещений мне запомнились коллекции Н.Н.Блохина, А.Я.Абрамяна, Мясникова, Смолянникова и др. Все эти коллекционеры были крупнейшими медиками .
Особенно интересным для меня оказалось знакомство с коллекциями хирурга-онколога Николая Николаевича Блохина и дипломата Владимира Семеновича Семенова, живших в Доме на набережной. Да и сам Дом произвел на меня незабываемое впечатление.
О Доме на набережной я узнала, как и многие мои современники, из романа Юрия Трифонова, написанного в 1976 году. Дом на набережной-такое название закрепилось за комплексом домов для советской элиты на улице Серафимовича именно после выхода этого романа. До этого здание называли Дом ЦИК и СНК (Совета народных комиссаров), сейчас официальное название «Жилой комплекс «Дом правительства». После сталинских репрессий, под которые попали треть жильцов дома, почти 800 человек, в народе его прозвали «Улыбкой Сталина», «Ловушкой для большевиков», «Домом предварительного заключения».
Строительство городка для высшего советского руководства курировал сам глава правительства Алексей Рыков, выписавший из Италии известного архитектора Бориса Иофана. Это был городок будущего - со своими кинотеатром (в «Ударнике» перед сеансом играл джаз и иногда пели Утесов и Шульженко), клубом, прачечной, поликлиникой, почтой, детсадом, невиданная для Москвы начала 30-х роскошь: круглосуточно горячая вода, газ, телефоны в каждой квартире. Дом начал заселяться осенью 1931 года. Здесь собралась вся советская элита:
Руководители партии и правительства и их родственники:
Куйбышев В.В., Аллилуева С.И., Сталин В.И. , Димитров Г. Хрущев Н.С. , Микоян А.И., Косыгин ,Косырев , Семенов В.С., Поскребышев А.Н, Радек К.Б., Рыков А.И., Стасова Е.Д., Шумяцкий Б.З.
Военные: Жуков Г. К, Тухачевский М.Н., Водопьянов
Артисты и режиссеры: Александров Г.В., Моисеев И. , Лепешинская О.
Архитекторы, искусствоведы, историки: Иофан Б. , Кеменов В., Тарле Е.В.
Писатели: Кольцов ,Демьян бедный, Серафимович А.,Лавренев Б.А, Трифонов Ю , Тихонов Н. , Шатров М. и многие другие.
А в конце 30-х годов начались массовые репрессии, и 800 человек из этого элитного дома было уничтожено и сослано в лагеря. Но свято место не бывает пусто. И опустевшие квартиры постоянно заселялись новыми жильцами.
Вот в этот дом, напичканная всевозможными ужасными сведениями, я и направилась в один прекрасный день в гости к коллекционеру Николаю Николаевичу Блохину, крупнейшему хирургу-онкологу. Доехав до метро Кропоткинская по мосту перешла на Берсеньевскую набережную, предварительно полюбовавшись на панораму с Домом на набережной. Вход во внутренний двор знаменитого дома был со стороны улицы Серафимовича через колонный портик. Поднявшись на шестой этаж, я позвонила в квартиру 395. Дверь открыл некрасивый крепкий мужчина с очень живыми и острыми глазами. Это и был академик Николай Николаевич Блохин. Квартира была большая из четырех-пяти комнат. И , как потом я увидела, все стены в этих комнатах были завешены картинами и графикой. На тот период Блохин собирал "Союз русских художников", " Мир искусства", русских импрессионистов, художников начала ХХ века.
Чтобы было понятно в каких верхних социальных слоях собирались коллекции, привожу официальную справку о Блохине:

Николай Николаевич Блохин ― всемирно известный хирург и онколог, профессор, ректор Горьковского медицинского института, академик АМН СССР и член Польской и Нью-Йоркской академии наук. Пять раз подряд академика Блохина избирали президентом Академии медицинских наук СССР, президент общества «СССР ― США», генеральный директор Всесоюзного онкологического центра, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР восьми созывов, председатель Комитета по международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами», почетный гражданин г. Горького."
Блохин оказался очень живым и общительным человеком, и мы с ним как-то сразу нашли общий язык. Он с увлечением стал показывать мне коллекцию, а узнав, что я еще и реставратор, решил заодно и получить какие-то экспертизы. Составление коллекции , как я поняла, шло достаточно стихийно, как это делается и до сих пор, хотя, конечно, у него были хорошие консультанты-коллекционеры. Однако, в этом была тоже своя опасность, так как все хотели всучить Блохину какие-то картинки, отнюдь не всегда качественные. Блохин крепко подсел на иглу коллекционирования, страстно отдавая этому делу все свободное время. Суббота и воскресенье были святыми днями искусства, когда ни о какой онкологии говорить не разрешалось. В эти дни Николай Николаевич встречался со своими друзьями урологом А.ЯАбрамяном и паталогоанатомом Смолянниковым, и они страстно занимались игрой в обмены. В.Дудаков писал об этом способе коллекционирования: " Собирал тоже обменами. В 50-х–70-х годах действительно существовала такая форма. Например, у меня было 22 Фалька и 40 М. К. Соколовых. Из них я продал не больше 20%. Остальное все ушло в обмене. . Обмен был очень распространенная форма в те времена."
Характеризуя это поколение коллекционеров, Дудаков очень точно определил их сущность: "Те, кто раньше занимался собирательством, были люди увлеченные. Собирательство было для них сутью жизни. Была страсть, без которой ничего бы не получилось. Это были люди, глубоко привязанные к своей коллекции, и продавать даже втридорога любимую вещь они бы никогда не стали, в отличие от теперешних антикваров, которые рассматривают процесс только с экономической точки зрения.
И еще одно отличие стариков – их увлеченность, переходящая в эрудицию. Это были люди, систематически изучавшие предметы, входящие в их коллекции. Мы ведь иногда ждали по 20-30 лет вожделенную картину. Конечно, это были знатоки. В своем большинстве, они не были профессионалами. Искусствоведов-коллекционеров можно перечесть по пальцам. Кроме меня, это были Соломон Абрамович Шустер и его жена; Феликс Евгеньевич Вишневский, чья коллекция после его кончины вошла в основу нового созданного музея Тропинина в Москве; Арам Яковлевич Абрамян, завещавший свое собрание городу Еревану для создания музея русского искусства, и еще несколько некрупных собирателей.
Большинство широкими граблями не загребало. Обычно они бывали увлечены определенной темой, периодом. Хотя, естественно, если человек собирал, скажем, живопись Серебряного века, то он знал и книги этого периода, и у него наверняка было собрание поэтов этого времени. Существовали, конечно, и более “широкие” люди. Был такой Невзоров, который покупал все, что можно было выгодно продать. Был Безобразов в Ленинграде. Был Свешников, знаменитый киевский спекулянт, который покупал все, что угодно, “от неолита до Главлита”.

Вот как раз о ситуации, которая произошла между Блохиным и Невзоровым, я и хочу поведать. С первого же раза мы как-то сошлись с Блохиным на почве искусства, и он стал меня приглашать 2-3 раза в месяц посмотреть новые приобретения , а главное - поговорить о искусстве. Тем временем я продолжала собирать выставку русского пейзажа, и посещала и другие коллекции. В один прекрасный день я оказалась в гостях у коллекционера Невзорова, который жил на Ленинградском шоссе. Огромная квартира была заставлена и завешана картинами. Если у Блохина в комнатах была салонная развеска, то у Невзорова все это скопище напоминало захоронения Плюшкина. В общем, я в растерянности озираюсь по сторонам, и вылупляю глаза - передо мной на стенке висит " Букет сирени" русского импрессиониста Н Тархова. В России его работы встречались вообще редко, так как в 1914 году он уехал во Францию. Но дело даже не в этом, а в том, что несколько дней назад я точно такой же " Букет сирени" видела у Блохина, который похвалялся мне своим новым приобретением. Как только я выскочила от Невзорова, я созвонилась с Н.Н.Блохиным. И на следующий день мы уже внимательно рассматривали блохинский вариант " Сирени". Пришли к выводу, что это достаточно свежая копия. Блохин был разъярен. Приписывал он эту подмену какому-то реставратору. Не знаю, как эта ситуация разруливалась. Но в следующий мой приход Тархова на стенке уже не было.
Впоследствии в моей экспертно-реставрационной деятельности такие ситуации встречались довольно часто. И, наверняка, не только у меня. Поэтому меня искренне удивляет, когда в современных условиях коллекционеры все еще полагаются на собственную "интуицию", вербальные провенансы и честное слово авторитета, не зафиксированное документально. Поэтому могу только посоветовать :" Коллекционеры будьте бдительны!" Проверяйте все, что можно проверить, и даже то, что проверить нельзя.
А Николая Николаевича Блохина я вспоминаю , как интереснейшего собеседника и страстного коллекционера.

Лариса Кашук. MEMORY. ТАРУСА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

С юности я полюбила творчество Марины Цветаевой. Переписывала и перепечатывала ее стихи. В 1960-х годах еще не все из ее наследия было издано. На портативной пишущей машинке, которую дедушка привез с войны из Германии, я перепечатывала и дарила своим друзьям " Лебединый стан".

Особую роль в моем желании посетить Тарусу сыграл альманах " Тарусские страницы", вышедший в калужском издательстве в 1961 году и тут же запрещенный. В этом альманахе составители, в лице К.Паустовского, Н. Оттона, А.Штейнберга, объединили произведения молодых талантливых писателей и запретные в отечественной литературе имена . В сборник вошли 42 стихотворения и проза Марины Цветаевой с предисловием Всеволода Иванова. А также стихи Н.Заболоцкого, Н.Коржавина, Б.Слуцкого, Д.Самойлова, А.Штейнберга и др, проза Б.Акуджавы, К.Паустовского, Н.Мандельштам, Ф.Вигдоровой. Для большинства интеллигенции Таруса возникла в начале 1960-х годов именно из этого альманаха.
И вот как-то в середине 60-х, золотой осенью мы с двумя подружками решили посетить Тарусу. От Москвы на электричке мы доехали до Серпухова. А затем остальные 35 километров до Тарусы с трудом преодолели на автобусе. На гостиницу у нас денег не было, да и хотелось поселиться в каком-то домишке 1900-х годов, современном пребыванию здесь Марины Цветаевой. На высоком берегу Оки мы разыскали какой-то кирпичный дом начала ХХ века, где нас старенькая бабушка пустила переночевать в маленькую комнатенку. Потом мы с ней распивали чаи с московскими гостинцами. И, наконец , довольные улеглись спать. Но поспать нам так и не удалось. Всю ночь мы остервенело давили клопов. Но к утру , как нам показалось, их совсем не убавилось. Как только рассвело мы выскочили из дома и увидели, как и в Переделкино, пламенеющие кусты рябины. И тут же, конечно, из памяти поплыло:

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —

Роднее бывшее — всего.Все признаки с меня, все меты,Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…

Тогда мы не знали , что Таруса начала 60-х годов была городом ссыльных, которым после смерти Сталина и выхода из лагерей , разрешалось жить за 101 километром.
Поэт Владимир Корнилов уже позже, в стихотворении «Таруса», писал о том времени:
… Здесь великолепны ландшафты,
И ссыльные селятся тут,
Оставили олпы и шахты,
Теперь под надзором живут.
Такое в Тарусе смешенье
Решений, умов и идей,
Прожектов, советов и мнений,
Что нищ Вавилон перед ней…

И в начале 1970-х Таруса была любимым пристанищем диссидентов. Также продолжалась традиция 101-го километра. Здесь, скрываясь от ареста, жил Иосиф Бродский; гостил автор нашумевшего самиздатовского сборника «Белые страницы» Александр Гинзбург и приезжал Солженицын.
Тогда я не знала, что как раз в то время , когда мы осматривали Тарусу, где-то по ее улочкам передвигались Эдик Штейнберг, Дима Плавинский, Саша Харитонов и другие нонконформистские художники, которые в конце 70-х прочно войдут в мою жизнь.
Но в этот приезд нас интересовала Марина Цветаева и ее жизнь в Тарусе. Поэтому прежде всего мы разыскали дом ее деда . Дом находился на пересечении улицы Кладбищенской (ныне Розы Люксембург) с улицей Огородной (ныне Пионерской). Дом этот был куплен в 1898—1899 годах дедом Марины Цветаевой по материнской линии Александром Даниловичем Мейном. После его смерти в тарусском доме прожила последние 20 лет своей жизни его вторая жена, которую малолетние Марина и Ася Цветаевы прозвали «Тьо». Не будучи им родной бабушкой, Сусанна Давыдовна Мейн просила называть ее тетей. Но так как она была иностранкой — уроженкой Швейцарии — и очень плохо говорила по-русски, то это слово не могла выговорить и вместо «тетя» говорила «тьо». Прозвище «Тьо» перешло и на дом.
В 1903 году Сусанна Давыдовна построила специально для Цветаевых соседний дом на улице Огородной, который официально принадлежал ей. Она назвала его гостевым флигелем. Он соединялся с домом «Тьо» общими воротами. Цветаевы жили в этом доме во время осенних и зимних приездов. Внутри осмотреть этот дом нам так и не удалось. Оказалось, что в доме располагаются детские ясли. Кто-то из местных жителей показал нам и бывший дом Добротворских, родственников Цветаевых, на ул. Ленина, где теперь располагалась артель вышивальщиц.
Цветаевы приехали в Тарусу по приглашению двоюродной сестры Ивана Владимировича, Елены Александровны Добротворской, которая была замужем за тарусским земским врачом и проживала здесь постоянно.
Впервые родители Марины: Иван Владимирович и Мария Александровна, приехали в Тарусу в 1891 г. Этому приезду предшествовали трагические обстоятельства. Первая жена Ивана Владимировича Варвара Дмитриевна — дочь знаменитого русского профессора-историка Д. И. Иловайского — умерла в 1890 году, спустя три недели после рождения сына.
Поэтому Иван Владимирович Цветаев, который в это время был уже всемирно известным ученым, одним из основателей Музея изящных искусств ( теперешнего Пушкинского) в Москве, через год после кончины любимой жены решает жениться, чтобы у его малолетних детей была мать. День 22 мая 1891 года был расписан по часам: 9.00 — венчание с Марией Александровной Мейн, 11.00 — свадебный завтрак для гостей, 12.30 — отъезд с семьей в Тарусу.
В семью входили дети Ивана Владимировича от первого брака: семилетняя дочь Валерия и годовалый сын Андрей.

Цветаевых называли в Тарусе первыми дачниками, ибо именно после них пошла мода на приезд в Тарусу москвичей на отдых в летнее время.Летом 1891 г. Цветаевы жили в доме Бутурлиных в Игнатовском – имении под Тарусой. А в 1892 г., т.е. в год рождения Марины, они сняли в долгосрочную аренду городскую дачу «Песочное», которая находилась на расстоянии 2 верст от Тарусы. Цветаевы стали приезжать в «Песочное» ежегодно с 1893 года и арендовали ее по 1910 г.
Марину родители стали привозить в Тарусу с грудного возраста, когда ей еще не исполнилось и года. Путь следования был таков: из Москвы с Курского вокзала поездом до станции Ивановской, затем переименованной в Тарусскую. Оттуда на тарантасе до Оки, через которую переправлялись на пароме. Далее через Тарусе на том же тарантасе ехали в Песочное.

После осмотра городских домов, связанных с семьей Цветаевых , мы отправились на поиски дачи " Песочное". Местные жители нам объяснили, чтобы не заблудиться, лучше идти по тропинке вдоль реки Оки . Не доходя немного до городского пляжа, нужно свернуть вправо на дорожку, поднимающуюся вверх (перпендикулярно пляжу). Она проложена до корпусов санатория имени Куйбышева. На этой территории и находится дом, в котором много лет подряд в летнее время жили Цветаевы (дача в Песочном). Дом уже давно находится в ветхом состоянии, и его вроде бы даже собираются снести. Дорожку мы нашли, на холм поднялись , но на территорию проникнуть нам не удалось. Потом мы узнали, что в конце 60-х годов его все-таки снесли
Так что описание дачи мы потом прочитали в описаниях Марины Цветаевой: «город Таруса, Калужской губернии. Дача «Песочное» (старый барский дом исчезнувшего имения, пошедший под дачу). Дача «Песочное» в двух верстах от города, совсем одна, в лесу, на высоком берегу Оки,- с такими березами…»
Сохранились более подробные воспоминания младшей сестры, Анастасии: «Простой серый дощатый дом под ржавой железной крышей. Лесенка с нижнего балкона сходит прямо в сирень. Столбы качелей; старая скамья под огромной ивой еле видна - так густо кругом. В высоком плетне - калитка на дорогу. Если встать лицом к Оке, влево грядки, за ними - малина, смородина и крыжовник, за домом крокетная площадка.
Две террасы (одна над другой, столбиком); балюстрада нашей детской доверху продолжена перекладинами, чтобы мы не упали. Перед террасами - площадка меж четырех тополей; между двух из них - мои детские, стульчиком, с загородками качели. А настоящие качели между четырех орешников, носящих наши четыре имени: Лёра, Андрюша, Муся и Ася.»

В «Песочном» Муся и Ася (так называли Марину и Анастасию домашние) жили в верхней части дома, в мезонине. Когда были маленькими — в общей детской, а когда стали старше — у каждой была своя отдельная комнатка, «светелка». Светелки были абсолютно одинаковые, чтобы девочки не ссорились, будто у кого-то окажется что-то лучше. Возле дома И.В. Цветаев посадил четыре орешника в честь всех своих детей и три ели в честь дочерей. Ели воспринимались как символ женственности. У каждой из сестер Цветаевых была своя ель.

Любимейшим местом для прогулок у Цветаевых была находившаяся недалеко от дачи Почуевская долина.Долина Грез (она же Почуевская долина) — длинный овраг на южной окраине Тарусы, на высоком левом берегу Оки. По словам местных жителей эту долину Марина Цветаева окрестила Долиной Грез .
Но любимым местом при прогулках был, конечно, сад хлыстовок.

“А вот и ихнее гнездо хлыстовское”, – без осуждения, а так, простая отмета очередного с дачи Песочной в Тарусу этапа: “Вот и часовню миновали... Вот и колода видна: полдороги... А вот и ихнее...”

Ихнее гнездо хлыстовское было, собственно, входом в город Тарусу. Последний – после скольких? – спуск, полная, после столького света, тьма (сразу полная, тут же зеленая), внезапная, после той жары, свежесть, после сухости – сырость, и, по раздвоенному, глубоко вросшему в землю, точно из нее растущему бревну, через холодный черный громкий и быстрый ручей, за первым по левую руку ивовым плетнем, невидимое за ивами и бузиною – “ихнее гнездо хлыстовское”. Именно гнездо, а не дом, потому что дом за всеми этими зарослями был совершенно невидим, а если и приоткрывалась изредка калитка, глаз, потрясенный всей той красотой и краснотой, особенно смородинной, того сереющего где-то навеса и не отмечал, не включал его, как собственного надбровного. О доме Кирилловн никогда не было речи, только о саде. Сад съедал дом. Если бы меня тогда спросили, чту хлыстовки делают, я бы, не задумываясь: “Гуляют в саду и едят ягоды”.
Но еще о входе. Это был вход в другое царство, этот вход сам был другое царство, затянувшееся на всю улицу, если ее так можно назвать, но назвать так нельзя, потому что слева, кроме нескончаемого их плетня, не было ничего, а справа – лопух, пески, та самая “Екатерина”... Это был не вход, а переход: от нас (одинокого дома в одинокой природе) – туда (к людям, – на почту, на ярмарку, на пристань, в лавку Наткина, позже – на городской бульвар), – средостояние, междуцарствие, промежуточная зона. И, вдруг, озарение: а ведь не вход, не переход – выход! (Ведь первый дом – всегда последний дом!) И не только из города Тарусы выход, – из всех городов! Из всех Тарус, стен, уз, из собственного имени, из собственной кожи – выход! Из всякой плоти – в простор."

Отдыхали на даче в Песочном всей семьей Цветаевы каждое лето, за исключением 1903 -1905 годов. Мария Александровна с дочерьми Мариной и Асей находилась тогда сначала за границей, а затем в Ялте, где она лечилась от чахотки. С 1911 года семья Цветаевых в результате недоразумения лишилась аренды " Песочного".
Летом 1903 года на даче «Песочное» жил со своей семьей профессор Дмитрий Владимирович Цветаев, родной брат Ивана Владимировича. Иван Владимирович с дочерью Валерией приехали в Тарусу в конце лета 1903 года, возвратившись из Италии.
1905 - 1906 годы были трагическими на даче " Песочное"
В 1905 году на цветаевской даче полгода по приглашению Ивана Владимировича жил известный русский художник Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов со своей семьей. Он здесь провел последние месяцы жизни.
Гуляя и любуясь окрестными пейзажами, он как-то раз в шутку сказал, что хотел бы быть похоронен здесь, на берегу Оки. Кто бы мог подумать, что жизнь художника внезапно оборвется в 35 лет.
В начале лета 1906 года наконец вся семья собралась на даче в Тарусе в полном составе. Туда привезли из Ялты Марину, Асю и их маму Марию Александровну Цветаеву, для которой этот приезд в Тарусу оказался последним. Она умерла на тарусской даче 5 июля, отпевали ее в тарусской Воскресенской церкви. Хоронить отвезли в Москву.

В 1941 году произошла почти мистическая история. Сразу после гибели Цветаевой в Елабуге засохла ее ель в Тарусе. Но память о Марине Цветаевой в Тарусе нашла свое, не только духовное , но и материальное воплощение.
Когда-то в Париже Марина Цветаева писала:
"Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.
Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Париж, май 1934

Когда я приехала в Тарусу, мне было известно об этом завещании. И когда мы с моими подругами очень приблизительно определили это место, я решила, что если все-таки никто не поставит, я постараюсь поставить этот камень сама. Тогда я не знала, что уже в 1962 в первый раз камень был поставлен усилиями Семена Островского, но затем памятник был убран «во избежание". Но в 1988 году справедливость восторжествовала. На высоком берегу Оки согласно воле Цветаевой установлен был камень (тарусский доломит) с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». . С этого места видно впадение реки Тарусы в Оку и противоположный берег тульской области с Троицким храмом в селе Бёхове. Рядом находилось имение В.Поленова, куда Цветаевы часто ездили в гости.
Камень располагается на возвышенности, где когда-то стояла часовня. Мимо неё сестры Цветаевы проходили, следуя с дачи в Песочном в центр Тарусы (к дедушке Мейну или к Добротворским).

Здесь же неподалеку нашел свой последний покой и чудесный русский художник Борисов-Мусатов. Пройдя еще несколько метров до родника и «Дерева желаний» и поднявшись по крутому склону, который местные жители называют «Мусатовским косогором» , мы оказались на огороженной площадке-некрополе. Здесь могилы умершего в Тарусе в 1905 году художника Виктора Эльпидифоровича Борисова-Мусатова и его сестры Елены. Об этом месте К.Г. Паустовский напишет такие слова: «Борисов-Мусатов любил этот косогор. С него он написал один из лучших своих пейзажей - такой тонкий и задумчивый, что он мог бы показаться сновидением, если бы не чувствовалось, что каждый желтый листок березы прогрет последним солнечным теплом».

Разные стихи Марины Цветаевой

Молитва
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, Ты не скажешь строго:
- "Терпи, еще не кончен срок".
Ты сам мне подал - слишком много!
Я жажду сразу - всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
и амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой - день вчерашний,
Чтоб был безумьем - каждый день!

Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство - лучше сказки
И дай мне смерть - в семнадцать лет!
26 сентября 1909, Таруса

****
Если душа родилась крылатой —
Что ей хоромы — и что ей хаты!
Что Чингис-Хан ей и что — Орда!
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, неразрывно-слитых:
Голод голодных — и сытость сытых!
5 августа 1918

****

В огромном городе моем - ночь.
Из дома сонного иду - прочь
И люди думают: жена, дочь,-
А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет - путь,
И где-то музыка в окне - чуть.
Ах, нынче ветру до зари - дуть
Сквозь стенки тонкие груди - в грудь.

Есть черный тополь, и в окне - свет,
И звон на башне, и в руке - цвет,
И шаг вот этот - никому - вслед,
И тень вот эта, а меня - нет.

Огни - как нити золотых бус,
Ночного листика во рту - вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам – снюсь.

*****

Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может - пьют вино,
Может - так сидят.
Или просто - рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Не от свеч, от ламп темнота зажглась:
От бессонных глаз!

Крик разлук и встреч -
Ты, окно в ночи!
Может - сотни свеч,
Может - три свечи...
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может - пьют вино,
Может - так сидят.
Или просто - рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Не от свеч, от ламп темнота зажглась:
От бессонных глаз!

Крик разлук и встреч -
Ты, окно в ночи!
Может - сотни свеч,
Может - три свечи...
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!

*

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле!- Неба дочь!
С полным передником роз!- Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре!- Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Alexanna. "ПРОЖЕКТОР ПЕРЕСТРОЙКИ".

- Пап, хочешь загадку?
- Ну, давай.
- Что светит, а не греет?
- Лампочка?
-Не-а.
- Может быть, луна?
- Опять нет.
- Ладно сдаюсь, - пожал он плечами.

Malilgus. "Разлом". Победитель конкурса Bookmix.

Полярная ночь,
Кольский п-ов,
Время, ближе у вечеру,
Бригада 63201,
Деревянная казарма; на градуснике за окном- минус двадцать семь, в казарме незыблемые – плюс двадцать четыре.

***

Цепиньш сосредоточенно потирает ухо, разглядывая маленький календарик с красными цифирьками «1988». Обводит взглядом сидящих рядом.
- Секотня васемнатца-тт-ае цисло? – чеканно произносит он. Все молчат. Заняты. Баймуразов пересчитывает в жеваной пачке «Севера» оставшиеся сигареты. Цокает языком. Мало! Хабибуллин поставил перед собой табурет и настукивает ладонями, восточный мотив, для убедительности напевает в нос: «ай-ла, Самарканд, ай-ла Самарканд». Золтан Деме ушивает китель, виртуозно орудуя иглой. Наш местный портной. Чему-то улыбается.